Стихотворения и поэмы - Михаил Луконин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
138. ПЕРВЫЕ ДНИ
Кто в пилотках, кто в шапках, шинель — нараспашку.Не хотелось ни есть и ни пить. А теплынь — хоть куда!По утрам умывались, голову продев сквозь рубашку,смеялись стеснительно: «Жирок нарастет, ерунда!..»Ходили внутри заколдованного круга,чавкали сапогами по размолотому кирпичу,с удивлением и любопытством разглядывали друг друга:«Вот и победа!»— «Мы живы!» — и хлопали по плечу.Седовласые женщины,мужчины в штатском глядят виновато.Подходят, неуверенно просят махру.Фашисты сразу как будто бы провалились куда-то.Флаги — простыни и полотенца — хлопали на ветру.Дошла! Догремела! — кухня стоит полеваяна углу у рейхстага. Но ей не положен отбой.Разнобойную очередь дымом своим овевая,как зенитка, уставилась в небо проржавелой трубой.Протягивали котелки, и кастрюли, и каскинемецкие люди, как после болезни, как будто в бреду,А дети уже подходили совсем без опаски.Мы уходили.Не хотелось смотреть на чужую беду.Уходили солдаты.Плечи опускали устало.Пахло пахотой. Небом весенним. Дорогой прямой…Двадцати миллионов советских людей в это утронам так не хватало!В это утронам нестерпимо хотелось домой.
1975139. ПАРК БЕЛЬВЮ
Майор Плехотин,вы помните старшего лейтенанта, худого, как щепка?В новом кителе,сшил его перед Вислой лучший варшавский портной.Я был как новенький веник, скрученный крепко…«Где парк Бельвю?..»Я не знаю…Я тут впервые, вместе с войной.«Где парк Бельвю?.. Где?..» —кричали мы в каменном хитросплетенье.Но улицы были перемолоты и перемешаны гневным огнемВстречные немцы в развалины ускользали, как тени.Наши бойцы разводили руками:«Бельвю? Не слыхали о нем…»— «Зачем ему парк?» — я подумал.А голос,ваш голос:«Где парк Бельвю?..»Я за вами с трудом успевал.«Где парк Бельвю?..» —Силой нездешней и безответной любви раскололосьэхо вашего голосаздесь, у войны на краю.Товарищ Плехотин,бежал я за вами, не зная…Потом стоял у вашего локтянад холмиком свежим в сосновом боруу фанерной звезды: «Красноармеец Плехотин. 1925–1945. 1 мая»;Вместе с вамитак и буду делить эту тяжесть, пока не умру.И теперь, товарищ майор, у каждого обелискавспоминаю тот день, черты ослезненного болью лица.Впервые увидел тогда я победу так близко:бессмертие сына,вечное горе отца.
1975140. СОЛДАТЫ
А были дни и ночи — стали даты,нас разделив на мертвых и живых.Читают постаревшие солдатывоспоминанья маршалов своих.Листают, возвращаются и — дальше…Сон не идет.При тишине любой.Ага, деревня помнится на марше,а вот еще — а дальше первый бой.Передовая — это нам известно.А здесь траншея, правильно, была,здесь ночевали сумрачно и тесно,здесь ранило — отметина цела.Читают…Удивительно солдату,как в Ставке, там — в далеком далеке,его дороги наносил на картуВерховный сам, с карандашом в руке.Как от Генштаба и до рядового,до сердца, замеревшего в груди,летело — долетало слово в слово —заветное: «В атаку выходи!»А на груди не так уж и светило.С подвозом трудно — шли в снегу, в грязи.Немыслимо, чтобы на всех хватиломедалей, — нам снаряды подвози!Разглядывают карты битв великих:к Берлину — стрел стальные острия.Вот где-то тут, в кровавых этих бликах,находят точку, — вот она, моя!Трехверстку бы достать — другое дело,масштаб не тот, а то бы и нашлисвою травинку в прорези прицела,свою кровинку на комке земли.Вперед, вперед!В жарыни и в метелибегом за танком — не жалей ноги!Шинели длиннополые свистели,кирзовые стучали сапоги.Затягивали ватники потуже,бежали в шапках — звездочкой вперед.Четыре года спали без подушек,из котелков кидали что-то в рот.Четыре года жизни — год за годом,четыре года смерти — день за днем,во имя мира всем земным народамбежали, опоясаны огнем.Всё, что свершили, — памятно и свято.Навеки будут рядом, без конца, —могила Неизвестного солдатаи счастье победившего бойца!
1975ПОЭМЫ
141. ПОЭМА ВСТРЕЧ
1Под Берлином, километрах в пяти у какого-то «Берга»,в стороне от дороги,когда уже солнце над землею померкло,мы застыли в тревоге.Вот и пламя распалось над «тигром». Обернулся механик:«Машина дымится!»Сразу черное что-то перехватило дыханьеи ударило в лица.Командир приказал: «Потушить! Я огнем вас прикрою!»Мы баллон раскололи —и в огонь, и в огонь мы бросаемся трое,цепенея от боли.А потом мы с трудом из горячего люкавынесли командираи стали дышать и дышать…А над полем — ни звука,и луна не всходила.Бой ушел далеко. Мы у мертвого танка расселись.«Загоню я патрон-то,тут, во вражьем тылу, не большое весельезадержаться с ремонтом».
2Командир наш поднялся уже, отдышался к рассвету,он сидит и ругает«тигра» этого, дождик этот, Германию эту,и войну поминает.А радист не выходит из танка, он связался с бригадой,мы мотор запросили.А пока… «Это что за поместье?» — «Обследовать надо,так сидеть мы не в силе».— «Разрешите?» — «Идите». — «Узнаем мы, что за поместье…»Жалко, что командир приказал мне остаться на месте.
3Дождь осекся внезапно.«Идут», — доложил я с обидой.Командир не ответил.Он туда же глядит. «Кто третий, не нашего вида?»Я сказал: «Кто же третий?Видно, где-нибудь тоже, как наша, застряла машина».— «Да, бывает со всеми».— «Или просто отставший нечаянно наш пехотинец».— «Штатский». — «Немец?..» — «Разрешите?» — «Докладывай».— «Мы осмотрели снаружи», —начал было механик,штатский вдруг подшагнул торопливо и тут женас приветствует «хайлем».И бумагу сует командиру, и бормочет, бормочет…«Замолчи, да постой ты!..»— «Немцы там, много их. Только смирные очень.Приблизительно — с роту.Этот вот подбежал, дал бумагу, свое тараторит,вот бумага — прочтите.Может, правда — цивильный какой, водовоз или дворник,звездочет иль учитель?»Командир согласился: «Давайте, что же там, разберусь я».Вижу я — на странице,наверху, над строкой, нарисованы куры и гуси,сбоку — колос пшеницы.Немец бледный, стоит в ожиданье, не стоится на месте,руки за спину спрятал…«Это грамота за успехи в хозяйстве поместья,куровод он, ребята».
4Это было давно.Мы ползли по дорогам елецким. Мы Орел обогнули.Вечереет. Вот пруд нас встречает волнующим блеском.Вдруг забулькали пули.«Кто стреляет?» Стреляют откуда-то из автоматов.«Подожди, не спеши ты.Не сгибайся! Идем. Вроде мы на работу куда-то.Документы зашиты.Вот дома». — «Ну, скорей!» К дому первому мы подползаем,не стучась — прямо в сенцы.«Это кто там?» — «Да мы это, мы, не пугайся, хозяин,мы свои, окруженцы…»— «Что такое, старик, кто стрелял?» Он ответил молчаньем.Мы на окна взглянули:на стекле два отверстия, окруженных лучами,—две немецкие пули.За окном пруд лежит. Над водой желтоватойбьются гуси и утки:немцы с берега их подстреливают из автоматови кричат в промежутки.За окном — птицы падают в воду, трепещут крыламинад водою проточной.Немцы бьют и хохочут, трепещут и падают сами,но стреляют, хохочут…
Вечером. Хлеб хозяин нарезал, ужин мы поджидали.Нам обмолвиться нечем.«На сельхозвыставке в прошлом году был медальюхлеб вот этот отмечен.Погодите». Старик наклонился, открыл половицу,отодвинул корягу,как ребенка, он поднял букет черноусой пшеницы,развернул нам бумагу.А в бумаге — за что награжден он законно,что поднялся из плановсмелый мастер орловской земли — полевод из районаТимофей Емельянов.И сказал он, медаль о рукав вытирая:«В поле выйти бы с нею!»— «Выйдешь в поле», — сказал я.— «Куда там, ведь ты удираешь…»Я поднялся, краснея.«Ты бы, дед, помолчал. Ты бы сам…»— «Помолчи, больно прыток, больно молод.Ты к работе не знаешь еще как путем подойти-то,серп держал или молот?»— «Ты напрасно на нас. Мы вернемся, отец, дай собраться.Мы осилим!» — «Это так, но ведь немец не ждет, он спешит издеваться,видишь — поле убили, землю всю истоптали. Я старый, куда я,поди — совладай-ка!»Он ложку отбросил. Так и сидим мы, страдая.«Ешьте», — просит хозяйка.«Тятя, не рви себе душу, солдата не мучай,он наш ведь, советский…» —услышали мы волнующий, чистый, певучий голосза занавеской.Тимофей Емельянов привстал, приподнял половицу,пшеницу запрятал,бумагу с медалью обратно закутал в тряпицу.Мы молчим виновато…
5«Смотрите, — прервал мои думы радист,— на виденье похоже…»— «Это что там такое?»Мы привстали и смотрим, и немец встревожился тоже,вновь лишился покоя.У домов показались четыре фигурки, и кружат,и руками нам машут.Мы ответили тем же, а сами — поближе оружье:немцы там или наши?Вот фигурки на нас прямо полем идут торопливо.«Это женщины!» — «Что ты!» — «Видишь — в платьях».— «Ну да, это вижу, вот диво». — «Трюк немецкой пехоты!»— «Да, а где куровод?» Оглянулись мы все — немца нету,метров двестиотбежал он от нас в направленье к кювету,что уходит к поместью.«Стой! Назад!» Он застыл, повернулся и сновак нам, назад, потихоньку.«Дорогие!» — услышал я русское словои увидел девчонку.«Вы откуда? — спросил командир.— Вы откуда?»Я стою озадачен.А девчата на нас налетели, как светлое чудо,со смехом и плачем.Тут и немец в поклоне склонился, как будто из жести,но глазами грозя им.«Ну, чего испугались? Это Фриц, куровод из поместья».— «Наш хозяин…»— «Хозяин?!»
6Немец в землю глаза устремил, и сидит он, горюя.«Этот немец ученый,у него лист похвальный за кур,культурный он куровод!» — говорю я.Смех в глазах у девчонок.«Это Лена умеет, не его, не его эти куры,всё чужими руками,он ученый на то, чтобы с палкой… Культурный,чтобы с палкой над нами!»— «Вот как!Грамоту дай, — говорит командир, — ты бездельник,без обмана — ни шагу.Ты людей прикарманил, не только что кур и индеек.Отдавай-ка бумагу!»— «Ты ворованный труд на выставку выставил даже?Это, Фриц, не годится…»— «Вот у Лены отец был участником выставки, пусть она скажет —сам растил он пшеницу!»— «Лена, знаете, мы ведь тоже участники сами,вот спроси командира,в павильоне садов можно видеть подбитого нами„королевского тигра“!»Я на Лену смотрю и опять вспоминаю то утро,и Орел, и тот случай,и опять, как тогда, из-за той занавески как будтослышу голос певучий.«Как попала сюда? Где отец? Как вы жили?Расскажите нам, Лена…»— «Жили?Немцам всё про отца полицаи тогда доложили,услужили мгновенно.Вызывали его, приходили к нему — не пошел бы,отвечаем, что хворый.Зиму всю пролежал так в раздумье тяжелом.В марте — кинулись сворой.Обещали, грозили, а мы — притаились, не дышим.„Что ж, берите, в плену я, —вдруг сказал им отец.— Не могу не работать!“ — и вышел,и провел посевную».— «Значит, сдался старик!»— «Я знакомым в глаза не глядела.Отвернулись и люди.А отец всё кричал: „Не могу, не могу я без дела,кто работу осудит!“Запахал и засеял, с утра и до ночи работал,нас гонял на участки,полицаев и тех доводил до соленого пота.Мать старела в несчастье.Я смотреть не могу на людей, стыд глаза застилает.Показаться нельзя нам.Мать к сестренке в другую деревню тогда увела я,а сама — к партизанам.А весна, как назло, в том году зеленела над миром,буйно ринулись всходы.В лес пришел к нам отец неожиданно и сказал командиру:„Вот, на суд я, к народу“.Только наш командир улыбался: „Осудим под осень…“Говорили ребята:„Опыт, что ли, отец твой задумал с посевом и проситпоглядеть результаты“.А посевы росли. Крепли стебли.И в пору наливаслух идет по району:поднялась, поросла над землей небывалая нива —в листьях вся и в бутонах.Немцы силы сгоняли, людей и коней к косовице,только стой, погоди-ка: в поле — ни колоска, ни овса, ни пшеницы —молочай, повилика.Всё трава застелила. Пропал урожай. Угрожая,немцы бросились в села.Первый раз, не дождавшись совсем урожая,был народ наш веселый.А отец всё ходил по отряду, вздыхал виновато,повторяя при этом:„Я не мог без работы, посеял для них, но земля-тоне родит дармоедам!..“»— «Слышишь, немец, земля не родит дармоедам! — кричу я. —В отделенья и ротыв сорок первом не ты ли, добычу почуяв,свел цыплят желторотых?Не хотел ты работать, труд задумал отнять у народов,где войной, где обманом.Это из-за тебя хлеб не сеял три годаТимофей Емельянов!..»
7Нам мотор привезли, мы в траву сковырнули горелый,новый — краном схватили.Немец кружится тоже, берется за каждое дело,тянется не по силе.Мы смеемся: «Смотрите, и этот работать умеет!Приучай свою спину.Дармоеды и рабовладельцы заметно умнеют,как пришли мы к Берлину».А теперь и Берлин на виду. Впереди — только мир и работа,честь победам!Нам в колхозы свои, на заводы свои нам охота,мы к работе поедем.Там теперь торжествует, в работу влюбленный,поднимается раносмелый мастер орловской земли —Тимофей Емельянов.(Это он над снопом становился тогда на колени,это я в ваши сенцы,я вползал и стучался в жару отступленья бредовом: «Мы свои, окруженцы…»)«Лена, пусть отец вынимает медаль и гордитсяв день победы и мира.Пусть на выставке ставят его золотую пшеницуна подбитого „тигра“…»Немец кружится тут же — то гайку подаст торопливо,даже вытрет рукою,то броню он погладит ладонью, не хозяин, а диво!И откуда такой он?«Знаешь что, ты не нужен, иди-ка отсюда, —рассердился водитель.—Без тебя тут у
