Долгая дорога домой - Александр Афанасьев

Уже из первых слов пана Юзефа, которые мельком услышал граф Комаровский, стало понятно, кто он такой – мафиози, контрабандист, занимается транзитом бадяжного спиртного из Варшавы дальше, по всей матушке России. Даже в ДПЗ он ни на секунду не оставлял свои дела и сейчас пытался выяснить текущее местонахождение каких-то цистерн, понятно, с чем. По его представлениям, они должны были уже быть на Московской железной дороге, но их там то ли не было, то ли их просто не удавалось найти, загнали в тупики. Пан Юзеф азартно ругался, называл кого-то «курвой блядной», обещал выйти из ДПЗ и всех «поставить на деньги». Под азартный матерок пана Юзефа граф сам не заметил, как заснул – все-таки притомился.

Проснулся он, когда за решетками их камеры уже догорал закат, а пан Юзеф толкал его в бок, стараясь разбудить.

– Э, пан, вставай, давай. Баланду проспишь!

– Что? – непонимающе спросил граф.

– Баланду проспишь, говорю! По первой ходке, что ли? Поднимайся, сейчас жрачку принесут!

Пан Юзеф прекрасно говорил по-русски – как потом узнал граф Комаровский, русский язык служил основным языком общения в криминальном мире, из-за того, что блатной жаргон – «музыка» – был русским, и все блатные необъятной страны тоже знали русский. Вот и общались в камерах только на нем. Были камеры с политическими, там предпочитали польский, но политические, это не блатные, «зоны» они не «держали» и старались вести себя тихо.

В свою очередь и блатные, презирая политических, старались с ними не связываться.

Принесли баланду. Загромыхала металлом кормушка – что-то типа небольшой откидывающейся вниз на девяносто градусов дверцы, в кормушку сунули миску с какой-то омерзительной похлебкой.

– Э, баландер! – заорал пан Юзеф. – Двое нас тут! Еще давай! А то шухер устроим!

Баландер сунул в кормушку свою жирную харю, подозрительно посмотрел по сторонам своими поросячьими глазками, но все-таки выдал еще одну тарелку, вместе с нечистой ложкой. Каждому, кроме баланды, полагалась еще пластиковая бутылка с питьевой водой, хоть в этом была какая-то цивилизация. И большой кусок хлеба на каждого.

Граф Ежи подозрительно посмотрел на стоящую перед ним бурду. Руливший за крокодилом[102] пан Юзеф с усмешкой посмотрел на него.

– Точняк, первоходочник. Жри давай, другой пайки все равно не будет. А не будешь жрать, с голоду подохнешь, такой красивый.

Баланда оказалась на удивление питательной – какая-то крупа, разваренная в кашу, и подливка, возможно, даже мясная. В последнее время граф не мог посещать такие места, где можно было бы «куртуазно» насытиться – и поэтому уже через минуту с удовольствием наворачивал бурую, горячую жижу.

– Мясо воруют, суки! – беззлобно произнес пан Юзеф, наворачивая свою порцию. – Чтобы ты знал, первоходочник, сам Государь Царь, да продлятся дни его, заступника нашего, повелел нам на довольствие сто пятьдесят граммов мяса в день давать. А эти – воруют и на базаре продают. И сами жрут – видал, какая у баландера ряшка жирная, в три дня не уделаешь! Ну да ничего... придет наше время. Меня пан Юзеф зовут, прошу любить и жаловать, это кликуха такая. Тебя как зовут, первоходочник?

– Ежи мое имя, – граф предусмотрительно не назвал ни фамилии, ни титула.

Пан Юзеф захохотал.

– Эк, ты дал... точняк, не въезжаешь. Погремуха у тебя есть?

– Что?

– И музыку[103] не знаешь, – сказал уголовник, – кликуха, кличка. Есть?

– Нет.

– Тогда будет... – убежденно заявил пан Юзеф, – я здесь третьей ходкой уже, я тебя и покрещу... Тебя в чем обвиняют?

– В убийстве.

Пан Юзеф аж перестал жевать.

– А не гонишь? – подозрительно спросил он. – смотри, здесь все про всех становится известным. Ничего не скроешь, и за базар отвечать придется. В натуре за мокрое?

Графу, если честно, порядком надоели эти расспросы и слова, половину из которых он не понимал, но он все еще находился в подавленном состоянии от своего ареста и от нахождения в тюремной камере, и поэтому «качать права» не стал и посылать собеседника в дальнее путешествие – тоже.

– За убийство – повторил он.

– Эк, ты дал... молодой... я думал, ты пожилых паненок на бабло раскручивал... или в университете речи крамольные да бунтарские толкал... а ты вон что... и кого, по мнению полициянтов, ты завалил?

– Содомита одного убил.

– Содомита? Ну, тогда – в натуре свой. Содомиты – это такие твари... случись им сюда попасть, им бы очко на андрееевский стяг зараз порвали. Не в фаворе здесь содомиты, содомитам – самое место там.

С этими словами пан Юзеф показал пальцем на темное пространство под нарами.

– Как же тебя покрестить-то... Думал, тебя... да не выйдет, неправильно это. Что полициянты говорят – ты как его?

– Говорят, застрелил.

– Застрелил... Ну смотри... хоть у блатных это западло... ножом надо... будешь теперь ты Стрелок. Как?

Граф Ежи не ответил.

– Значит, Стрелок, – убежденно заявил пан Юзеф. – А сюда как попал? Здесь одни политические сидят. Да я.

– Куда посадили, там и сижу.

– Оно так... Не парься, Стрелок, привыкнешь. За мокрое – конфет не отвесят. Думай, пока время есть, как отмазываться будешь.

И, чтобы развеять мрачное настроение, с улыбкой прибавил:

– Не парься, пан Стрелок... Кто не был – тот будет, кто был – тот не забудет... Ты пока слушай музыку, вслушивайся – пригодится.

Грохнули в дверь, лязгнула кормушка – баландер собирал порожнюю посуду...

Проснулись ночью – первым проснулся граф Ежи, сразу. Проснулся от привычного уху грохота. Он спал совсем не так, как надлежит спать в тюрьме, где ночью могут опустить или зарезать, он спал крепким, без сновидений сном, но грохот автоматных и пулеметных очередей безжалостно вырвал его из бездонной трясины сна.

Граф перевернулся, чтобы посмотреть в зарешеченное окно – оно было как раз на уровне второго этажа шконки, – и обомлел. Видно было немного, забор был высокий, но и того, что он увидел, хватало, чтобы понять – что-то происходит. Все небо над Варшавой было разрезано алыми нитями трассеров, стреляли не только из автоматов, но и из пулеметов, причем совсем недалеко от ДПЗ.

– Что там, Стрелок? – приглушенно спросил со своей нижней шконки пан Юзеф.

– Стреляют.

– К нам не влетит?

– Нет. Думаю, нет... забор.

Какие-то звуки, подобно волне, перекрывали даже хор автоматных очередей.

– Канай сюда.

– Что?

– Слазь вниз, говорю.

Пан Юзеф сидел на кровати и тыкал по кнопкам своего телефона, ругаясь последними словами...

– Неладное дело, Стрелок... тикать надо...

Внезапно граф понял, что за звуки раздавались во всех сторон. Он находился в блоке, где сидели «за политику» – и сейчас кричали арестанты. Боевой клич мятежников – слово «Польша». Оно выкрикивается не в два слога, как при скандировании – Поль-ша!, а в один слог, быстро – Польша! Получается как бы вызов, крик исторгается из горла, из самой души. Вот все политические и не спали – орали «Польша!», глядя на то, что происходит за окном.

Пан Юзеф, наконец-то, дозвонился до кого-то.

– Земанек, ты? Дрыхнешь? Нет? Что на воле делается?

Получив какой-то ответ, пан Юзеф повеселел.

– Добро. Заедешь за мной с утра... знаешь, где я. Склады все закрой... на халяву никого поить не будем. Так и скажи, если кто возбухнет – здесь пана Юзефа добро. Тронете – порвут, так и скажи. Все, давай.

Бросив телефон на шконку, пан Юзеф от радости несколько раз хлонул в ладоши.

– Рокош!

– Что?

– Рокош, говорю! По всему городу бой... полициянтов бьют, русских бьют, жидов бьют. Наше время пришло. Завтра соскочим...

За ними пришли в пять утра, когда над Варшавой только занимался рассвет. Сначала кто-то пробежал по коридору, крича «Польша!», как оглашенный, потом загремели ключами. Отрывисто лязгнул засов.

– Сколько здесь!?

– Двое! – ответил за обоих пан Юзеф.

– Выходите, братья! Свобода! Польша!

– Польша... мать их так... – негромко выругался пан Юзеф, только и орать про Польшу. Как дела делать... Пошли... Стрелок...

В мрачном каменном коридоре – это было старое здание ДПЗ, построенное еще в начале прошлого века, строили на совесть – кипит людская толпа. Кто-то уже с кем-то разбирается – людской водоворот, кого-то месят ногами. Убивали тюремщиков – видимо, стояли до последнего, не желая выпускать на улицы уголовный сброд, оставались верными присяге до конца, хоть многие другие уже присягу эту предали. Кто-то просто пытается выбраться наружу как можно быстрее. Все решетки – настежь, двери в камерах – настежь, двери между блоками – настежь. Никто никого не пытается сдержать, все делают, что хотят. На улице одна за другой гремят автоматные очереди, то ли в небо, то ли еще куда. Анархия...

– Двигай за мной, Стрелок, – по-хозяйски распорядился пан Юзеф, смело бросаясь в людской водоворот.

Никому ни до кого не было дела – в том числе и до графа Комаровского, сына генерала Тадеуша Комаровского. Революция – это всегда анархия, если открывают камеры, то открывают их все и ни на что не обращают внимания. Это потом появится революционный порядок – какая-то копия нормального порядка.