Барочный цикл. Книга 7. Движение - Нил Стивенсон

— Милорд, — обратился он к Роджеру. — Я уже сто лет не был на заседаниях доброго старого Королевского общества. Есть ли здесь другие его члены?

Он оглядел сидящих. У него были близкопосаженные глаза и острый длинный нос: внешность скорее хищного зверя, нежели человека. Однако дурнота его вызывала не насмешку, а страх. Рот маленький, поджатый — так ведь и ружейное дуло не очень велико. Болингброк однажды совершил вылазку в мир моды, явившись к королеве в чрезмерно простом и маленьком парике, за что был спрошен ею, не собирается ли он для следующего визита к государыне надеть ночной колпак. Сегодняшний его парик не вызвал бы таких нареканий; белые локоны, ниспадавшие с плеч, доходили до середины туловища. Белый галстук, много раз обмотанный вокруг шеи, напоминал бандаж. Галстук и парик придавали голове сходство с тщательно упакованным страусиным яйцом. Сейчас она повернулось влево, затем вправо, к маркизу Равенскару, сидевшему по правую руку от хозяина.

— О нет, милорд, — отвечал Равенскар. — Только мы с вами.

— Вигов нового поколения не влечёт натурфилософия, — заметил Болингброк.

— Их не влечёт Королевское общество, — поправил Роджер. — Что они изучают помимо политики и красоток, мне неизвестно.

Осторожный смех, более всего от облегчения, что разговор наконец завязывается.

— Милорд Равенскар пытается воскресить сплетню, будто я знаю о красотках столько же, сколько сэр Исаак о гравитации.

— Воистину, подобно гравитации прекрасный пол вечно притягивает нас всех.

— Однако вы переводите разговор на другую, пусть и увлекательнейшую тему, — сказал Болингброк. — Разве Королевское общество — не самый выдающийся салон для бесед о натурфилософии? Как можно уверять, будто жаждешь познаний, и не стремиться в него вступить? Или оно угасает? Мне неоткуда узнать — я уже сто лет не был на заседаниях. Такая жалость.

— Сейчас мы отодвинули стулья, отбросили салфетки и поглаживаем живот, — заметил Роджер. — Значит ли это, что ваш званый вечер угасает?

Болингброк поднял голубые глаза к потолку, изображая глубокую задумчивость, затем проговорил:

— Понимаю. Вы хотите сказать, что в первые десятилетия Королевское общество жадно поглощало знания и теперь отдыхает, чтобы их переварить.

— Примерно так.

— А разве добытое не следует оберегать?

— В ваших словах слышится двойной смысл, милорд.

— О, не усложняйте. Я говорю о сэре Исааке и лживых притязаниях бесславного ганноверского плагиатора, барона фон как его там…

— Все ганноверцы, каких я встречал, были безупречно честны, — флегматично обронил Роджер.

— Очевидно, вы не знакомы с супругой Георга-Людвига!

— Никто не может свести с ней знакомство, покуда она заточена в замке, милорд.

— Ах да. Скажите, это тот же замок, в котором принцесса Каролина якобы вынуждена была укрыться после того, как вообразила, что её преследуют гашишины?

— Мне такого не рассказывали, милорд, а если рассказывали, я не стал слушать.

— Мне рассказали, и я выслушал, но не поверил. Я подозреваю, что принцесса где-то ещё.

— Я представления не имею, где она, милорд. Однако возвращаясь к Королевскому обществу…

— Да. Вернёмся к нему. И впрямь, кто упрекнёт сэра Исаака?

— Упрекнёт за что, милорд?

— За то, что он отложил натурфилософские штудии, дабы оборонять своё наследие от посягательств немца.

— Вы ставите меня в неловкое положение, милорд: мне кажется, будто мы снова в палате лордов, обсуждаем билль. Однако я отвечу на вопрос, который вы не задали, и скажу, что если нынешние молодые люди не вступают в Королевское общество, то объяснить это можно так: слушать тирады Ньютона против Лейбница, читать документы, уличающие Лейбница, заседать в комитетах, трибуналах и звёздных палатах, ставящих своей целью заочно осудить Лейбница, им скучно.

— Фон Лейбниц. Спасибо, что напомнили. Как бы мы разбирались со всеми этим ужасными немецкими фамилиями, если бы не виги, которые так хорошо их знают?

— Трудно освоить немецкий язык, когда со всех сторон слышишь французский, — промолвил Равенскар. Шутка была встречена тишиной, в которой мешались ужас и восхищение.

Болингброк побагровел, затем от души хохотнул.

— Милорд, — выпалил он, — взгляните на наших сотрапезников. Случалось ли вам видеть более деревянные фигуры?

— Только на шахматной доске.

— А всё потому, что мы заговорили о натурфилософии — веерный способ убить любую беседу.

— Напротив, милорд, мы с вами беседуем замечательно.

— Тем не менее другие гости скучают. Для того-то и есть гостиные, курительные и прочие комнаты, где можно предаваться учёным беседам, не вгоняя в тоску остальных.

— Если это тактический ход с целью угостить меня портвейном, то надо ли идти на столь сложные ухищрения?

— Но где мы будем его пить? — спросил Болингброк.

— Не смею советовать, милорд, поскольку это ваш дом.

— Воистину. И я предлагаю: пусть те, кому безразлична натурфилософия, угостятся портвейном в моей гостиной, мы же с вами, как рьяные ценители наук, поднимемся в обсерваторию тремя этажами выше, дабы не терзать остальных гостей философскими умствованиями.

— Хозяин дома изрёк своё слово; нам должно повиноваться, — объявил Роджер Комсток, маркиз Равенскар, отодвигая стул; так они с Болингброком и оказались под крышей особняка, перед новейшим отражательным телескопом Ньютона. Однако ещё не совсем стемнело, звёзды не показались, и статс-секретарь её величества вынужден был направить телескоп на земные цели. Лёгкость, с которой он это сделал, навела Роджера на мысль, что ему не впервой подглядывать таким образом за соседями.

— Видимость сегодня превосходная, — заметил Болингброк, — поскольку день тёплый, и мало где топили камины.

— Портвейн отличнейший, — отозвался Роджер. Виконт собственноручно принёс в обсерваторию бутылку — самый тяжёлый труд, какой слуги позволили бы ему выполнить.

— Трофей политической войны, Роджер. Мы все алчем таких трофеев, не правда ли?

— Роль политика была бы слишком тягостна, — согласился Роджер, — если бы не вознаграждалась сверх узких рамок дозволенного.

— Прекрасно сказано. — Болингброк, нагнувшись, водил телескопом вправо-влево, отыскивая некую цель. Роджеру подумалось, что виконт хочет разглядеть купол собора святого Павла, в двух милях отсюда; однако тот наклонил трубу, направляя прибор на что-то, расположенное много ближе. Самым большим объектом в этом направлении был Лестер-хауз. Огромная, стоящая углом усадьба вместе со службами и пристройками занимала почти такой же участок, как зелёный квадрат Лестер-филдс к югу от неё.

— Вскоре стемнеет, и засияет Венера — тогда мы сможем любоваться её красой. Сейчас же, покуда мы ожидаем богиню любви, нам остаётся лишь созерцать её земных служителей.

— Вот уж не думал что вам — особенно вам — нужен для этого телескоп, — сказал Роджер, — помимо того, которым наделил вас Господь.

Усадьба выходила на Лестер-филдс парадным фасадом с небольшим двором, где гости высаживались из карет. Такой она и представала с улицы. Однако вид сверху напомнил Роджеру, что за домом есть много всего, незримого большинству лондонцев. Примерно две трети этой скрытой части со стороны Болингброкова особняка занимал регулярный сад, остальное — конюшни. Разделял их длинный узкий флигель — скорее даже галерея — основного дома.

— Жаль, сегодня они не вышли, — заметил Болингброк.

— О ком вы, Генри?

— О юных влюблённых. Он — белокурый, прекрасно одетый красавец, она — молодая дама с длинными каштановыми волосами и безупречной, я бы даже сказал, королевской, осанкой. Они встречаются в этом саду почти каждый вечер.

— Очень романтично.

— Скажите мне, Роджер. Вы, столько знающий о немцах, которые тщатся захватить нашу страну, видели ли вы принцессу Каролину?

— Имел такую честь однажды, в Ганновере.

— Говорят, что у неё дивной красоты каштановые волосы — так ли это?

— Описание вполне точное.

— А! Вот и она!

— Кто «она», милорд?

— Вот, поглядите и скажите мне.

Роджер неохотно шагнул к телескопу.

— Смотрите-смотрите! — подбодрил его Болингброк. — Можете не опасаться, половина лондонских тори глядели в этот окуляр и видели её.

— Вряд ли такие слова можно счесть рекомендацией, но я вас уважу.

Роджер нагнулся к телескопу.

В окуляре возник пузырь зелёного света; он рос по мере того, как Роджер приближал глаз к линзе и, наконец, стал целым миром. Поворот верньера — и мир этот обрёл чёткость.

Галерею, отделяющую сад (передний план) от конюшен (дальнего), разрезала посередине высокая сводчатая арка с воротами; сейчас они были открыты. Соответственно Роджер не мог видеть конюшен, только участок жёлтого гравия в проёме арки. Впрочем, даже этого было довольно, чтобы понять: сегодня там царит оживление. Копыта, обутые ноги и колёса сновали туда-сюда, сплющенные оптикой в плоскую картинку — живую кулису. На её фоне в арке стояла, нагнувшись, женщина, одетая по-дорожному. Она переобувалась из домашних туфель в высокие ботинки. Рядом лежал открытый саквояж, переполненный нарядами. Подбежала служанка с платьем в руках, сунула его в саквояж и принялась уминать руками.