Пути в незнаемое. Сборник двадцатый - Юрий Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раушенбах этому не поверил, ибо привык измерять и доверять расчетам.
И он измерил.
Дело в том, что еще в начале века сезанноведы провели одну великую работу: они определили место, с которого художник писал свои — какие-то выпуклые, запрокидывающиеся на зрителя, поражающие круговращением форм — пейзажи. Потом обычным фотоаппаратом сфотографировали эту же самую натуру. Так появилась возможность сравнить снимок, который, напомню, подчиняется законам линейной перспективы, с самой картиной. Увидеть, как Сезанн ломал пространство, измерить эту ломку и объяснить.
Расчеты Бориса Викторовича, изложенные им во второй книге «Пространственные построения в живописи. Очерк основных методов»[4] (она, как и первая, делится на две части: привычное для нас изложение материала — в основной, расчеты и уравнения — в приложении), показали: перспектива Сезанна соответствует нашей зоне среднего видения, то есть пространству, которое лежит меж близью и далью. Здесь прямые перестают быть прямыми, а параллельные — строго параллельными. Здесь они искривляются, как у Сезанна.
Так математика примирила принципы Паоло ди Доно, Поля Сезанна, Андрея Рублева и неизвестного египтянина.
Так рухнула легенда. Легенда о том, что перспектива Ренессанса — фориция всех перспектив. Так родилась теория, основным постулатом которой было: художник может построить пространство разными способами, следуя разным методам, и все они, с точки зрения строгих наук, будут разумными, рациональными и правильными.
Так был снят эпитет «не умели». Все оказались праведниками и все — грешниками. И нет ни одного, кто бы мог бросить камень первым…
Через год после выхода книги «Пространственные построения в живописи» Борис Викторович Раушенбах написал курс лекций по небесной механике для студентов Московского физико-технического института.
Через четыре — 25 августа 1984 года — поставил точку в рукописи «Общая теория перспективы». Последний раз подобный труд был написан в эпоху Возрождения.
5
Я позвонила по телефону. Представилась: так и так, журналистка, работаю там-то и гам-то, хочу написать о нем.
Он замялся: вот, родилась внучка — времени совсем в обрез…
Я сказала: прочитала его книгу о живописи, не все поняла…
И он начал диктовать адрес.
Я остановила его:
— Борис Викторович, я знаю. Я живу в том же доме и в том же подъезде — тремя этажами выше… Я знаю вас всю жизнь…
— Ну да? — воскликнул он. — Очень интересно. Приходите.
Дверь открыл он сам.
— Мамуля, мамуля! — закричал он жене куда-то в глубь квартиры, где — слышно было — шипел чайник и шумела, переливаясь, вода. — Ты посмотри, кто к нам пришел!
Вера Михайловна — высокая, статная, с косой темных волос на голове — протянула мне руку:
— Здравствуйте, Женя. — Сказала так, как если бы я каждый вечер приходила к ним в гости. — А вы действительно подросли…
— Ты посмотри, — радостно продолжал Борис Викторович, — это же та девочка, та девочка с двумя косичками, в очках, с заклеенным глазом, что бегала по нашему двору… Ха-ха-ха, а теперь у меня берет интервью! Ха-ха-ха…
Так я впервые пришла в квартиру «странного дяденьки» с четвертого этажа.
Потом мы сидели в большой комнате за большим овальным столом и вспоминали. Вспоминали, что наш подъезд был богат на близняшек, долго выясняли, кто из нас с сестренкой в юном цветении сидел на коленях у Бориса Викторовича, кому он показывал «козу» и отчего его занимала наша игра в «классики»; говорили о том, почему оказались так непохожи и по нутру его близняшки — Оксана и Вера. Оксана — она появилась на свет на тридцать пять минут раньше — давно кандидат физико-математических наук, занимается моделированием процессов, связанных с заболеваниями маленьких детей, претворяет науку в практику; недавно родила девочку. Вера защитилась несколько месяцев назад. Борис Викторович объяснял мне, что за тема: каюсь, вынесла лишь одно — биология, что-то там с липидами… в общем, ничего близкого с занятием родителей (Вера Михайловна — археолог, начинала — уборщицей в Государственном историческом музее, выходила на пенсию — заместителем директора этого музея); потом еще что-то вспоминали, потом обменивались опытом, как лечить простуду у детей…
— Кнопка у нас очень занятная, так с ней сейчас интересно… а родилась худенькая, слабенькая, — с видимым удовольствием говорили о внучке Раушенбахи-старшие…
В общем, все трое мы пребывали в состоянии прекрасной размягченности и умиления, мы действительно были очень давно знакомы…
Я тем временем еще и оглядывала комнату.
Слева от стола была горка, вся уставленная маленькими зверюшками, скрученными из шоколадной фольги: олени, каланы, слоники, жирафы.
Наверху — три скульптурных тонированных бюста: Иван Грозный, девушка возрастом в пять тысяч лет и китаянка чуть помоложе — семи столетий.
Автором и этих зверюшек — он крутил их из серебряной конфетной фольги, когда приходил в гости, — и этих удивительных портретов был друг дома, знаменитый антрополог, анатом и художник Михаил Михайлович Герасимов, восстанавливавший из тлена лики сотни и тысячи лет назад ушедших людей.
Проследив мой взгляд, Раушенбах сказал:
— В детстве я одно время собирался стать археологом…
Дальше на большом желтом поролоне висело причудливое, диковатое, в чехлах и с ручками из кожи настоящих крокодилов, оружие. Африка. Прошлый век. Дальше — старый черно-белый телевизор. Потом окно с цветочными горшочками, диван, книжный шкаф, дополна набитый книгами: Гёте, Достоевский, Гоголь, Голсуорси, альбомы и каталоги по искусству, что-то на английском, немецком, французском — все глазами не вобрать.
Над ними — черный, бронзовый, развеселившийся Бахус.
В общем, до удивления ничего космического. Довольно старомодно, а оттого уютно и тепло.
Осмелев, я попросила посмотреть фотографии, особенно детские. Одна была очень старой — 65-летней давности. Но время мало тронуло эту картонку, и на ней легко можно было разглядеть женщину, строго и прямо смотревшую в камеру, и мальчика — маленького мальчика, стоявшего возле нее. Мальчик был мне чужой и совсем незнакомый… В руках он держал игрушку — небольшого мишку.
— Любимый мой мишка, — сказал Борис Викторович. — Такой страшненький, из темно-зеленой брезентовой ткани, набитый жесткой соломой, — семнадцатый год… Однажды я решил его согреть: положил около печки, и огонь наполовину сжег одну лапу… Как я горевал…
Он вдруг резко поднялся и со словами: «Сейчас я вам что-то покажу…» — ушел в другую комнату.
Когда вернулся, одна рука у него была спрятана за спиной, а в глазах играл озорной огонек. Он весь улыбался.
— Посмотрите еще раз на фотографию, а теперь…
Борис Викторович, как фокусник, выбросил руку вперед, и я увидела… того самого мишку. Одна лапа, зашитая на конце, была короче другой.
— Я его лечил, — сказал академик.
Согласитесь, такое встретишь не часто: один и тот же человек сначала разрабатывает теорию управления космическими аппаратами, потом — теорию построения перспектив в живописи. Если очень постараться, можно, наверное, найти сходство: и там и там — теория, и там и там — выход в практику, и там и там — необходима математика, геометрия, психология восприятия.
На этом все. Дальше начинаются невообразимые различия.
Мне могут возразить: людей, которые счастливо соединяют в себе две противоположные страсти, много. Не много, но есть. Я знаю инженера, который прекрасно рисует, математика, пишущего литературоведческие статьи, профессора-стоматолога, издающего сборники стихов. Да что говорить: физик, академик А. Б. Мигдал занимается скульптурой, режет по дереву, химик, академик И. Л. Кнунянц реставрирует старые полотна.
И ладно бы эти люди не реализовались в своем основном деле, в своей профессии: тут все просто — в молодости постучались не в ту дверь, теперь наверстывают упущенное. Так нет же! Нет! С радостью ходят на работу, делают открытия, пишут статьи…
Тогда откуда эта — другая страсть?
Я не сомневаюсь, что Аркадий Бейнусович Мигдал прекрасно лепит, а Иван Людвигович Кнунянц прекрасно реставрирует. Ибо убеждена: талантливые люди талантливы во всем.
Однако, думаю, и для того, и для другого это отдых, увлечение. Возможность переключиться, выйти за рамки формализованности, неизбежной в точной науке, наконец — в чем-то зримом проявить свою индивидуальность: ведь законы природы беспристрастны, и они не веселы оттого, что их открыл веселый человек, и не грустны оттого, что открыл грустный…
Думаю я и о другом — о том, что время Леонардо да Винчи и Ломоносова, к сожалению, прошло, и прошло, по-видимому, безвозвратно. (Вспомните, — я не ищу параллелей, а лишь привожу пример — Гёте кроме того, что он был поэтом и философом, был еще и пейзажистом, скульптором, архитектором, алхимиком, физиком, геологом, биологом, оптиком. А мы помним его тем не менее как автора «Фауста» и «Вертера».)
