Буржуа - Вернер Зомбарт

Другой флорентийский купец кватроченто, Дмиов. Руччепаи, приводит свидетельства в пользу своих коммерческих правил из Сенеки, Овидия, Аристотеля, Цицерона, Соломона, Катона, Платона (262).

Само собою разумеется, что писатели по сельскому хозяйству, чинквеченто и семченто, на которых мы часто ссылались, все основывались на римских scriptores rei rusticae77.

Этим частым ссылкам соответствует и совпадение воззрений и учений с древними, которое мы можем наблюдать у наших флорентийских «экономических людей». Само собою разумеется, не следует представлять себе эту связь так, что они переняли системы древней философии как целое и отсюда развили логически свои воззрения. Это были ведь не философы, а люди практические, которые много читали и прочтенное связали теперь со своим собственным жизненным опытом, чтобы отсюда вывести правила для практического поведения.

Из руководящих идей позднейшей античной философии им пришлась больше всего по вкусу мысль, лежащая также и в основе стоицизма, — об естественном законе нравственности, согласно которому разуму подобает господство над природным миром влечений, — следовательно, идея рационализации всего образа жизни. Эту мысль, ведущую в глубины познания, которую мы, в особенности в стоической философии, видим развитою в возвышенную систему миросозерцания и мирооценивания, понятно, сделали плоской, перегнув ее в том чисто утилитаристическом смысле, что наше высшее счастье проистекает из рационального, «целесообразного» устроения жизни. Все же в качестве основного тона учений такого Альберти и родственных ему по духу писателей оставалось это необыкновенно способствующее всему капиталистическому нравственное требование дисциплинирования и методизирования жизни. Когда Альберт не устает проповедовать преодоление страстной природы человека самовоспитанием, он не раз при этом ссылается на античные авторитеты (263). (Так, например, он заимствует у Сенеки мысль: «Reliqua nobis aliena sunt, tempus temen nostrum est». — Все остальные вещи изъяты из сферы нашего воздействия, но время принадлежит нам.)

Можно, если иметь это в виду, т. е. если выхватывать отдельные воззрения вне их связи с целой системой учения, придать плоский смысл всякому стоическому трактату и превратить его в утилитарно-рационалистический, и поэтому нашим торговцам шерстью даже стоическая философия, которую они знали, давала массу побуждений и поучений. Я представляю себе, например, что Альберти или Руччелаи брали удивительное творение Марка Аврелия «К самому себе», с рвением его изучали и при этом выбирали себе такие места (я цитирую с незначительными отклонениями по переводу д-ра Альберта Виттиштока):

«Я стремился… жить просто и умеренно, отдалившись от обычной роскоши великих мира сего» (1, 3);

«от Аполлония научился я… с осмотрительностью, но без нерешительности руководствоваться одним только здравым рассудком» (1, 8);

«и далее благодарю я богов, что не сделал слишком больших успехов в искусстве красноречия и поэзии (которые, по воззрению стоиков, не отвечают серьезности и строгой любви к истине) и в иных подобных знаниях, которые иначе легко бы приковали меня к себе» (1, 17);

«оставь книги — это развлечение, у тебя нет для него времени» (II, 2);

«душа человека… оскверняет себя… когда она в своих действиях и стремлениях не преследует никакой цели, но беспечно предоставляет свои действия случаю, в то время как долг повелевает даже самые незначительные вещи подчинять цели» (II, 16);

«для добродетельного (остается) только во всем, что ему представляется как долг, следовать руководству разума» (III, 16);

«для пользы природа вынуждена поступать так, как она это делает» (IV, 9);

«обладаешь ли ты разумом? Да. Почему же ты его не применяешь? Ибо если ты предоставишь ему действовать, чего же ты хочешь больше» (IV, 13);

«если ты неохотно встаешь утром, то подумай: я просыпаюсь, чтобы действовать как человек. Почему же мне делать с неохотой то, для чего я сотворен и послан в мир? Разве я рожден для того, чтобы оставаться лежать в теплой постели? — Но это приятнее! — Ты, значит, рожден для удовольствия, а не для деятельности, для труда. Разве ты не видишь, как растения, воробьи, муравьи, пауки, пчелы (NB. Это условно так же у Альберты!) — всякий делает свое дело и по своим силам служит гармонии мира? И ты противишься исполнению своего человеческого долга — не спешишь выполнять свое естественное предназначение? — Но ведь нужно и отдыхать? — Конечно, нужно. Однако и в этом природа поставила определенные границы, как она их поставила в еде и питье. Ты же переходишь за эти пределы, превышаешь потребность. Совершенно не то в проявлениях твоей деятельности: здесь ты отстаешь от возможного. Ты, значит, не любишь себя самого, иначе ты любли бы и свою природу и то, чего она хочет. Кто любит свое ремесло, тот переутомляется, работая над ним, забывает мыться и обедать. Ты же ценишь свою природу ниже, чем ваятель свои художественные формы, танцовщик свои прыжки, скряга свои деньги, честолюбец свою маленькую славу? Они также скорее откажутся для предметов своей страсти, от еды и сна, чем перестанут умножать то, что для них так привлекательно» (V, 1);

«говоря, должно следить за выражениями, а действуя, — за результатами. В действиях следует тотчас же смотреть, к какой цели они направлены, а в словах — исследовать, какой в них смысл» (VII, 4);

«никто не устает искать своей пользы; пользу же нам приносит согласная с природой деятельность. Не уставай, следовательно, искать своей пользы» (VII, 74);

«ты должен во всю свою жизнь, равно как и в каждое отдельное действие, вносить порядок» (VIII, 32);

«подавляй простое воображение; преграждай страсть; умеряй похоть; сохраняй царственному разуму власть над самим собою» (IX, 7);

«почему тебе не довольно подобающим образом провести это краткое время жизни? Почему пропускаешь ты время и случай?» (X, 31); «не действуй на удачу без цели» (XII, 20).

Многие из этих суждений истинно царственного философа читаются как переводы из книг о семье Альберты. Но они могли бы также находиться и в «Плодах уединения» Уильяма Пенна и послужить бы украшением даже для писаний о добродетели Бенджамина Франклина.

Жизненная философия древних должна была еще и потому быть для наших флорентийцев особенно мила и ценна, что она давала великолепные оправдания и для их стремлений к наживе. То, например, что тонкий Сенека говорит о смысле и значении богатства, Альберты заимствовал почти дословно. Важнейшие места (De tranqu an. 21, 22, 23) гласят (в извлечениях) следующее:

«Мудрец отнюдь не считает себя недостойным даров счастья. Он не любит богатства, но оно ему приятно; он впускает его к себе не в сердце, а в дом; он не пренебрегает им, когда он им обладает, но поддерживает его.

Очевидно, что, обладая состоянием, мудрец имеет больше средств развивать свой дух, чем когда он беден… при наличии богатства открывается широкое поле для умеренности, щедрости, заботливости, пышности и доброго употребления. (Альберта несколько ограничивает это по своей скряжнической натуре, говоря: „Щедрость, имеющая цель, всегда похвальна“; даже в отношении чужих можно быть щедрым: „будь то, чтобы приобрести славу щедрого человека (per farti conoscere non avaro) или чтобы добыть себе новых друзей“ (Della fam.) 263.) Богатство радует, как в мореплавании благоприятный, попутный ветер, как хороший день и как в морозное зимнее время — солнечное местечко… Некоторые вещи ценят до некоторой степени, а другие очень высоко; к последним принадлежит, бесспорно, богатство… Перестань поэтому воспрещать философам деньги; никто не присуждал мудрость к бедности, философ может обладать большими сокровищами, но они ни у кого не отняты, они не запятнаны кровью, они приобретены без неправды и грязной наживы (то, как дело обстояло в действительности; что Сенека, например, навязал британцам заем в 40 млн сестерций за высокие проценты, внезапное и насильственное взыскание которого послужило поводом к восстанию провинции в 60-м году, этого уже нельзя было больше усмотреть из его писаний! Во всяком случае, Альберты и его преемники сами усвоили себе эти принципы)… Накопляй свои сокровища сколько угодно, они правомерны» и т. д.

Это те же мысли, которые защищают почти все моралисты древности; для сравнения пусть послужит еще воззрение Цицерона (2. De Inv.): «к деньгам стремятся не вследствие их собственной природы и притягательной силы, но вследствие добываемой с их помощью выгоды»; те же самые мысли, которые мы видели в ходу в течение всей раннекапиталистической эпохи: наживай, сколько можешь, но честным путем (onestamente, honestly!) и не прилепляйся сердцем к богатству, рассматривай его как средство, не как цель!