Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Сальвадор Дали

На первом ужине у Ноайе я сделал два открытия. Первое: аристократия — так тогда называли «светских людей» — более чувствительна к моему образу мышления, чем художники и интеллектуалы. В самом деле, светские люди еще сохранили наследственную часть изысканности и цивилизованности, которыми последующее поколение — буржуазное и социализированное — радостно пожертвовало ради новых идей и коллективных устремлений.

Второе: я открыл карьеристов. Эти брюзги, пожираемые неистовой жаждой успеха, садились за все столы, уставленные прекрасным хрусталем и серебряной посудой, и начинали плести свои интриги с коварством сплетников.

В тот же вечер я решил, что использую обе группы: людей света — чтобы поддерживали меня, карьеристов — чтобы они клеветой и беспардонной завистью открыли мне дорогу к успеху. Никогда я не опасался сплетен и даю им возможность появляться. Пусть карьеристы трудятся в поте лица своего. Когда сплетня хорошо созрела, я рассматриваю ее, анализирую и всегда нахожу наилучший способ повернуть ее себе на пользу. Есть недоброжелатели? Отлично! Пусть они толкают вперед корабль вашей победы. Главное — ни на минуту не упускать из рук бразды правления. Карьера сама по себе не интересна. Гораздо интересней являться. С моего первого появления на вокзале Орсей я понял, что победил, хотя меня никто не узнавал и я был без паспорта и багажа. Надо было получить их и нанять «носильщиков». Еще требовалось завизировать документы. Эти походы и бумажная волокита рисковали поглотить остаток моих дней. Итак, я осмотрелся вокруг в поисках тех, кто мог бы стать для меня «носильщиками». Я отыскал их и нашел им применение. У меня был большой багаж и я отправлялся слишком далеко, но и при иных обстоятельствах я находил других, уснащая ими путь к славе, которая ожидала меня. Как я уже говорил, мне не хотелось прибывать, мне хотелось являться. Пусть остальные считаются с этим.

Что из себя представляют люди света? Вместо того, чтобы стоять на обеих ногах, они, подобно фламинго, балансируют на одной-единственной ноге. Они делают это из жажды аристократичности, чтобы смотреть на все свысока, и спускаются на землю лишь по крайней необходимости. Такое положение вскоре утомляет. Светские люди, как и все, нуждаются в поддержке и для устойчивости окружают себя толпой одноногих педерастов, наркоманов, чтобы защититься от первых порывов «народного фронта». Поняв это, я присоединился к толпе калек, набросивших иго снобизма и декадентства на шею аристократии, прилагающей все усилия, чтобы спасти традицию. Но я пришел не с пустыми руками — я принес целые охапки костылей, чтобы они смогли устоять. Из моего первого детского преступления я создал «патетический костыль» как символическую послевоенную поддержку. Одни костыли подпирали чудовищно разросшиеся черепа, как бы пораженные энцефалитом, другие костыли закрепляли элегантные пропорции или хореографические па. Костыли, костыли, повсюду костыли. Я даже изобрел миниатюрный личный костыль в золоте и рубинах, который можно приставить к губе и подпереть нос. Этот бесполезный и скандальный предмет предназначен для нескольких женщин, элегантность которых приобрела бы с ним совершенно фантастический характер.

Мой символический костыль соответствовал — и все еще отвечает — неосознанным мифам нашего времени. Я повсюду расставил костыли и все задавались вопросом: «К чему столько?» Пока аристократия устойчиво держалась благодаря тысяче моих костылей, но я честно предупредил ее в конце своего первого эссе:

— Сейчас как дам по ноге!

Аристократия немного подогнула свою и так уже поднятую лапу и героически ответила мне сквозь зубы, стараясь не заорать:

— Пошел вон!

Тогда я изо всех сил ударил ее по икре. Она устояла. Значит, костыли я сделал неплохо.

— Спасибо! — сказали мне.

Не беспокойтесь. Я вернусь. С одной-единственной ногой и с моими костылями вы солидней, чем все революции, затеянные интеллектуалами. Аристократия, ты старая, падшая и мертвая от усталости. Но место, где твоя нога неразрывно связана с землей, — это традиция. Если ты решишь умереть, я поставлю ногу в след твоей и подожму другую, как фламинго. И готов стареть в этом положении, не утомляясь.

Правление аристократии всегда было моим увлечением. Уже тогда я искал средство придать элите историческое сознание роли, которую судьба предназначила ей сыграть в ультра-индивидуальной Европе после грядущей войны. Тогда мало прислушивались к моим пророчествам о будущем нашего континента, и я сам почти не придавал значения своим предсказаниям о коллективизме и массах, которые пожрут демократию и развяжут губительные для Европы катаклизмы, тогда как спасение было бы в индивидуальной католической традиции, аристократизме и, может быть, в монархизме.

Пока осуществляются мои пророчества, пока сюрреалисты переваривают мои лозунги, пока карьеристы ведут меня к славе, а люди света желают мне всего хорошего, я уехал на Лазурный Берег. Гала знала один отель, откуда никто бы нас не выкурил. Мы заняли две комнаты, одна из которых стала моей мастерской. Чтобы никто нас не беспокоил, мы запасли в коридоре целую поленницу для печки. Я поставил электролампу, чтобы освещать полотно, а остальная комната была темна от плотно закрытых ставней. Обычно мы заказывали обед в номер. Лишь изредка спускались в столовую, а на улицу носу не казали несколько месяцев. Это время запомнилось мне, также как и Гала, как самое бурное и волнующее в нашей жизни. Во время этого добровольного «затворничества» я познавал и впитывал любовь так фанатично, как и работал. «Человек-невидимка» был наполовину готов. Гала раскидывала карты, они сулили нам трудную дорогу. Я слепо верил всему, что она предсказывала мне, как будто это могло рассеять все, что угрожало моему счастью. Гала предсказала денежное известие от какого-то господина, шатена или брюнета. И вскоре действительно пришло письмо, подписанное виконтом Ноайе. Галерее Гойманса угрожало банкротство, и виконт предлагал свою финансовую помощь. Он просил меня не беспокоиться ни о чем и предлагал нанести ему визит. Его машина подъедет за мной в день, который я назначу сам.

Наконец-то мы вышли на прогулку, во время которой хотели обсудить ситуацию. На улице нас ослепили сверкающие лучи зимнего солнца. Мы подставили им свои бледные физиономии узников. Тепло и солнце изумили нас, и мы пообедали в уличном кафе: съели прекрасное блюдо под винным соусом — такой радости мы были лишены уже два месяца. Решили так: Гала поедет в Париж, чтобы попробовать, пусть и с опозданием, получить деньги, которые была нам должна Галерея, а я нанесу визит виконту в его замке Сен-Бернар в Иере. Я пообещаю ему написать для него большую работу и получу заранее аванс в 29000 франков. Эти деньги и сбережения Гала позволят нам уехать в Кадакес, построить там маленький домик для двоих, где я мог бы работать и время от времени наезжать в Париж. Я любил лишь Кадакес и не желал видеть никакого другого пейзажа.