Маленькая повесть о большом композиторе, или Джоаккино Россини - Ольга Клюйкова

А «божественный маэстро» мечтал о встрече с Бетховеном. Несмотря на свою постоянную занятость, Россини внимательно следил за музыкальной жизнью. Имя немецкого композитора уже давно привлекло его внимание. Еще в Милане он с восторгом слушал бетховенские струнные квартеты, познакомился с некоторыми сонатами. И хотя этого было недостаточно для того, чтобы составить полное представление о творчестве такого титана, но вполне хватало, чтобы восхищаться им. Тем более что и впоследствии, ознакомившись со многими другими произведениями Бетховена, Россини все же выделял сонаты: «Какая сила, какой огонь были у этого человека! Какие сокровища содержат его фортепианные сонаты! Не знаю, но, пожалуй, для меня они стоят выше его симфоний; быть может, в них еще больше вдохновения». Поэтому сразу по приезде в город, где жил великий музыкант, Россини стал продумывать возможность знакомства с ним. Так, однажды венский издатель Артария, ведший с Бетховеном дела, предложил зайти к нему. Россини остался ждать у подъезда, а его провожатый отправился спросить у Бетховена разрешения посетить его. Джоаккино сгорал от нетерпения, но появление Артарии не принесло желанного результата: Бетховен принять не мог, он тяжело заболел: после простуды у него случилось осложнение, от чего оказались пораженными глаза. Незваным гостям пришлось уйти «несолоно хлебавши».

Теперь Россини решил действовать более предусмотрительно. Через композитора Сальери он попросил итальянского поэта Кар-пани, который состоял в довольно близком знакомстве с Бетховеном, устроить ему долгожданную встречу. Придворный поэт (именно такая должность была у Карпани), к чьему мнению прислушивался Бетховен, довольно долго уламывал композитора, прося принять Россини. Впрочем, эта итальянская фамилия не впервые возникла перед Бетховеном. Он всегда старался быть в курсе музыкальных новостей, знакомился с новыми произведениями по нотам. Поэтому неудивительно, что о Россини у него уже было сложившееся мнение, которое свидетельствовало об уважении к молодому коллеге. Однажды, говоря с органистом Фрейденбергом о современной музыке, Бетховен заметил: «…Она является веянием фривольного духа времени, но Россини человек талантливый и превосходный мелодист. Он пишет с такой легкостью, что сочинение оперы занимает у него столько недель, сколько у немецкого композитора лет». Может быть, благодаря этому настоятельные уговоры Карпани увенчались успехом – время встречи было назначено.

Убогая обстановка существования великого гения немецкой и Мировой музыкальной культуры произвела на Джоаккино удручающее впечатление…Темная, крутая лестница, ведшая под самую крышу; убогая, неряшливая каморка; огромные трещины на потолке, через которые дождь должен был лить ручьем… Когда посетители вошли, Бетховен не отвлекся от нотной корректуры. И это не было пренебрежением, хотя композитор умел выразить презрение. Просто Бетховен был глух и не слышал, как вошли гости. Зато, когда он оторвался от работы и повернул к вошедшим лицо, Джоаккино был поражен… Нет, собственно, это лицо он неоднократно видел на портретах, которые довольно точно передали облик немецкого гения. Но острый взгляд, пронизывающий насквозь, и выражение глубочайшей печали – вот что потрясло молодого итальянца. «А, Россини! Это вы автор «Севильского цирюльника»? – раздался мягкий и несколько глуховатый голос хозяина этого жилища, – Я вас поздравляю, это прекрасная опера-буффа. Я ее прочел и получил удовольствие». Бетховен говорил по-итальянски довольно понятно, а речь его была порывиста, он словно убеждал: «Пока будет существовать итальянская опера, ее не перестанут играть. Пишите только оперы-буффа, а в другом жанре не стоит испытывать судьбу». Карпани сразу начал писать по-немецки ответ: «Но маэстро Россини написал большое количество опер-сериа: «Танкред», «Моисей», я вам их недавно прислал и просил с ними познакомиться». Разговор незаметно перешел на немецкий язык, и, хотя Карпани все переводил слово в слово, все же Джоаккино пожалел о своем незнании этого языка. Бетховен сказал: «…Я их бегло просмотрел, но, видите ли, опера-сериа не в природе итальянцев. Чтобы работать над настоящей драмой, им не хватает музыкальных знаний». Да и где их можно было бы получить в Италии?… Россини и сам считал, что «больше способен писать комические оперы», а что касается музыкального образования на его родине – тут тоже трудно было отрицать правоту немецкого композитора, ведь широтой своих знаний он был обязан только себе.

И беседа, если так можно назвать происходивший обмен информацией, потекла. Ведь гостям приходилось писать Бетховену свои ответы! Россини сразу «выразил все свое преклонение перед его гением и благодарность за то, что он дал… возможность ему все это высказать», на что великий композитор ответил с глубоким вздохом: «Oh, un infelice!»[14] A потом они говорили о состоянии итальянских театров и их репертуаре, часто ли в Италии исполняется Моцарт, о знаменитых певцах и как понравилась маэстро итальянская труппа в Вене. Интересы Бетховена были обширны, а Россини, недавно, уже в Вене познакомившийся с «Героической» симфонией и восхищенный мощью таланта своего немецкого коллеги, с радостью отвечал на его вопросы. Однако этот разговор продлился недолго именно из-за трудности общения. Бетховен радушно проводил гостей до дверей, пожелав успеха россиниевской «Зельмире» и повторив напоследок: «Пишите побольше „Севильских цирюльников“.

На обратном пути Россини весь находился под впечатлением этой встречи. Какое одиночество и какая бедность! И в этих условиях этот человек творил такие шедевры, как «Героическая» симфония или «Аппассионата»! Но ведь это было раньше, а над чем работает он сейчас? Россини еще не знал, что этот год проходил в жизни Бетховена под знаком Торжественной мессы, что в его голове уже зародилась мысль о создании гениальной 9-й симфонии Встреча с этим необыкновенным человеком, покорившим молодого композитора титанической силой духа, творившим в ужасных условиях своего существования, растрогала его до слез. Он высказал своему спутнику недоумение по поводу того, как венцы допускают, чтобы такой человек жил в такой бедности? Карпани постарался успокоить взволнованного Джоаккино: «Что вы, он этого хочет сам, он мизантроп, человек нелюдимый и ни с кем не ведет дружбы». Однако в слова о мизантропии (человеконенавистничестве) Бетховена как-то не очень верилось, ведь Россини был знаком с его произведениями, которые говорят больше, чем слова и поступки. А скорбное восклицание «О, я несчастный!» не давало покоя, постоянно звучало в ушах.