Софиология - Сборник статей

Центральной проблемой софиологии является вопрос об отношении Бога и мира, или – что по существу является тем же самым – Бога и человека. В софийном миропонимании лежит будущее Христианства. Софиология содержит в себе узел всех теоретических и практических проблем современной христианской догматики и аскетики. В полном смысле слова она является богословием Кризиса (суда) – но в смысле спасения, а не гибели. И в конце мы обращаемся к потерявшей свою душу, обессиленной обмирщением и язычеством культуре, к нашей исторической трагедии, которая кажется безвыходной. Исход может быть найден через обновление нашей веры в софийный, богочеловеческий смысл истории и творчества. Ибо София – Премудрость Божия осеняет эту грешную и всё же освященную землю. И пророческим символом этого осенения является древняя Айя-София в Византии, в куполе которой само Небо снисходит к земле.

Последнее слово чистой философии – всё должно погибнуть. Об этой же платоновско-шопенгауэровской «мировой скорби» свидетельствовала всегда и чисто философская поэзия в своих лучших образцах, например – Дж. Леопарди. Мысль, не обогащенная верой, отягощена открытием всеобщей бренности. Но когда вера и знание оказываются в разрыве, случается и другое, а именно – ложная направленность неразумной веры, и тогда человек в исступлении провозглашает: «И Господа, и дьявола хочу прославить я.»; «Безумие и разум равноценны, как равноценны в мире свет и тьма.»; «Я люблю тебя, дьявол, я люблю тебя, Бог..»,

Именно с этими крайними формами духовного оскудения и антропологического кризиса мы встречаемся, обращаясь к вышеуказанному сопоставлению: у Баратынского представлен некий антисофийный гнозис о базисной триумфальности смерти – у Бальмонта реализуется актуализация неподконтрольной витальности, лишенной мудрого начала. Перед нами – оборотные стороны утраты софийной полноты!

Сопоставление поэтической кризисологии Баратынского и Бальмонта интересно еще и в том отношении, что, взятые в отдельности и соотнесенные друг с другом, они манифестируют чисто логические крайности «кушитства» и «иранства», представленные историософией А.С. Хомякова[603] и позднее критически осмысленные учителем отца Сергия Булгакова – отцом Павлом Флоренским[604]. Остановимся на приводимой аргументации более подробно.

Стихотворение «Истина» (1823 год) проникнуто характерным для Баратынского гносеологическим пессимизмом: смерть – хранилище истины о бесцельности существования: «В пустыне бытия… цели нет». Вместе с тем поэт показывает сложность переживания этой экзистенциальной катастрофы, ибо «души разуверенье / Свершилось не вполне» и «слепое сожаленье / Живет о старине», о «младых снах» и «надеждах» на близкое «счастье». «Узрение истины» – «роковой гостьи»

– опрокидывает, однако, все сентиментальные упования и обещает иное утешение, весьма близкое буддийскому пониманию нирваны (nirvana – санскр., букв.: угасание, охлаждение):

…со мной ты сердца жар погубишь……разлюбишьИ ближних и друзей /104/ [605].

Условно персонифицированная истина предлагает поэту стоический идеал философской атараксии – бесстрастия, но более близкого к выходу из кармических цепей «сансары» в поздневедической традиции, нежели к просветляющей «исихии» – бесстрастию восхищенного безмолвия у православных мистиков. «Привет» истины «печален»:

Я бытия все прелести разрушу,Но ум наставлю твой;Я оболью суровым хладом душу,Но дам душе покой /105/.

Этот печальный нирванический покой бездоннее христианского ада, и поэт, преданный бессмысленному волнению жизни, отвращается от него:

Светильник твой – светильник погребальный…………………………………………………..Твой мир, увы! могилы мир печальный…………………………………………………..Нет, я не твой! в твоей науке строгойЯ счастья не найду /105/.

Интересно, что лирический герой Баратынского не хочет проститься со смертоносной истиной до конца… Познание иллюзорности и мимолетности жизненных благ оказывается целительным (!) на пороге небытия:

Явись тогда! раскрой тогда мне очи,Мой разум просвети,Чтоб, жизнь презрев, я мог в обитель ночиБезропотно сойти /105/.

В художественном мире Баратынского человеческими «сынами» правит «судьба», давая каждому от рождения «запас золотых снов» в «дорогу жизни». Стихотворение «Дорога жизни» (1825), где использован прием кольцевой композиции: судьба дает «нам» сны, «мы» платим ей снами, – в смысловом отношении представляет собою герменевтический круг, побуждающий каждого «до конца пройти по этому кругу»[606], но так и не позволяющий «снам» стать явью, ибо:

Нас быстро годы почтовыеС корчмы довозят до корчмы,И снами теми путевыеПрогоны жизни платим мы /128/.

Годы – почтовые потому, что они быстрые, как почтовая тройка Руси… Вместе с тем они – почтовые, ибо несут в своем существе весть, извещение о смерти. Скоротечность времени похищает брезжущую явь «золотых снов», разверзая последнюю истину человеческого существования на земле как бытие к смерти[607]. Вместе с тем человеческое «бытие-в-мире» в этой поэтической Вселенной, подобно хайдеггеровскому «экзистированию», накрепко прибито к земле, составляющей первый и последний удел мыслящего существа.

В стихотворении «Последняя смерть» (1827) развертывается глобальная эсхатологическая панорама грядущей исторической судьбы человечества, более того – «последняя судьба всего живого» (138). Начинается эта визионерская поэма размышлением о бытии вообще:

Есть бытие; но именем какимЕго назвать? Ни сон оно, ни бденье;Меж них оно… /137/.

Человек, «заброшенный» в бытие, окружен «видениями»:

Как будто бы своей отчизны давнейСтихийному смятенью отдан он;Но иногда, мечтой воспламененный,Он видит свет, другим не откровенный /138/.

Перед поэтическим взором открывается будущее:

Во глубине полночной темноты…………………………………………………..Раскрылися грядущие года;События вставали, развивалисьВолнуяся, подобно облакам,И полными эпохами являлись… /138/.

Сначала рисуется победа «просвещенья», «разума» и цивилизации; укрощенная природа явила «дивный сад»; созревший «народ»:

…морей мятежные пучиныНа островах искусственных селил,Уж рассекал небесные равниныПо прихоти им вымышленных крил……………………………………………………..Исчезнули бесплодные года,Оратаи по воле призывалиВетра, дожди, жары и холода… /138/.

Такой уровень состояния ноосферы[608], предполагающий не только развитие авиации (кстати, задолго предсказанное здесь Баратынским!), но и глобальные континентальные трансформации, управление климатом, и поныне (сто восемьдесят лет спустя!) представляется совершенно достижимым. Любопытно, однако, что следующее «видение» полностью воспроизводит антисофийную концепцию Баратынского, согласно которой развитие разума враждебно чувству жизни; предвосхищая здесь «роковое заблуждение Н.<ицше>, будто наступило засилие интеллекта и надо спасать инстинкты»[609], Поэт предрекает физиологическую деградацию людей на основе философизации их бытия:

…в полное владение своеФантазия взяла их бытие.И умственной природе уступилаТелесная природа между них:Их в эмпирей и в хаос уносилаЖивая мысль на крылиях своих;Но по земле с трудом они ступали,И браки их бесплодны пребывали /139/.

Другая ужасная «картина» подтверждает для Баратынского смертоносность царствующего ума:

Ходила смерть по суше, по водам,Свершалася живущего судьбина.Где люди? где? Скрывалися в гробах!Как древние столпы на рубежах,Последние семейства истлевали;В развалинах стояли города,По пажитям заглохнувшим блуждалиБез пастырей безумные стада… /139/.

Эсхатологическая панорама завершается «торжественным воцарением» в мире «глубокой тишины», повсеместным запустением на земле, лишенной человеческого голоса:

Один туман над ней, синея, вилсяИ жертвою чистительной дымился. /140/.

Общая идея такова: в жертву «разуму» был принесен человек в его «крови и плоти», разум же в этом поэтическом мире не может найти иного (надмирного!) укоренения для своего развертывания и улетучивается как дым… Согласно Баратынскому, разум – не проявление высшей силы, но разрушительное начало, заложенное в нас самих.

Любопытно, что смерть не представляется поэту началом злым либо как-то связанным со злом: