Самозванец - Николай Гейнце
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так было и в доме Селезневых.
Аркадий Семенович, Екатерина Николаевна и Сергей Аркадьевич вместе с Елизаветой Петровной Дубянской составляли именно эту тесно прижавшуюся друг к другу группу лиц перед надвигающейся чувствуемой в воздухе, висящей над головами грозой.
Это теплое, почти родственное отношение окружающих более всего, как казалось Дубянской, удерживало ее не покидать своего тяжелого поста.
Старик Селезнев и его сын за последнее время даже не говорили с Елизаветой Петровной о дочери и сестре, как бы боясь произнести ее имя, и лишь одна Екатерина Николаевна, все еще упрямо не оставлявшая мысли видеть свою дочь за старым графом Вельским, иногда спрашивала:
— Ну, что, пробовали вы повлиять на Любу?
— Увы, к сожалению, Любовь Аркадьевна так замкнута. Она смотрит на всех окружающих, как на врагов, а на меня в особенности… У ней, по-видимому, есть какое-то горе… Мне кажется, она кого-то полюбила…
— Да, знаю… Это все та же история с этим Долинским. И во всем виноват мой муж! У него страсть ко всяким плебеям… А что говорит она о графе Василии Сергеевиче? Я ведь просила вас почаще выставлять ей на вид все преимущества этого брака…
— Но ведь он так стар.
— Да… Но он принадлежит к родовитой аристократии! Вообще, я не хотела бы, чтобы вы мешали моим планам в этом направлении.
— Я к вашим услугам.
— Хорошо… Так постарайтесь же сегодня поговорить с Любой в моем духе… Понимаете? А завтра сообщите мне, что из этого выйдет…
Елизавета Петровна, исполняя свои обязанности, обыкновенно шла к Любовь Аркадьевне, но горничная Маша почти всякий раз придерживала дверь ее комнаты рукою и говорила, что барышня нездорова.
— Но меня прислала Екатерина Николаевна пригласить барышню кататься.
— Хорошо-с… Я доложу…
— Я думаю, это совершенно излишне…
— Нет-с, мне так приказано.
Через несколько времени на пороге полуотворенной двери появлялась сама Любовь Аркадьевна.
— Вас, вероятно, прислала мама толковать со мной о графе Василии Сергеевиче Вельском? — говорила она с презрительным смехом. — Так не трудитесь, мадемуазель Дубянская, я сама знаю, что делаю, а кататься я не пойду, потому что мне нездоровится и я хочу читать…
— Могу я зайти к вам вечером?
— Мне не хотелось бы, чтобы мне мешали.
Елизавета Петровна уходила со слезами на глазах. Ей было жаль молодую девушку и было обидно такое с ее стороны недоверие.
Такой или почти такой разговор произошел и в описываемый нами день — это было в одно из воскресений конца июля — когда Елизавета Петровна Дубянская собралась на дачу к Сиротининым и зашла к Любовь Аркадьевне предложить ей прокатиться перед поездкой.
Дубянская вышла одна из подъезда дома Селезневых, у которого стояла изящная коляска, запряженная парой кровных рысаков. Когда она уже садилась в экипаж, к ней подошел Иван Корнильевич Алфимов, шедший к Сергею Аркадьевичу.
— Вы уезжаете, как жаль… А Сергей Аркадьевич дома?
— Нет, его нет, он уехал с утра.
— В таком случае, позвольте мне проводить вас… Вы куда?
— В Лесной… К Сиротининым.
Лицо Ивана Корнильевича подернулось дымкой печали.
— Мне тоже надо в Лесной… Подвезите меня.
— Садитесь! — просто сказала Елизавета Петровна.
Он сел с нею, но сначала разговор не клеился — она казалась ему каким-то высшим существом, которое могла оскорбить речь о чем-либо земном. Но вдруг под влиянием какого-то неудержимого чувства Иван Корнильевич спросил:
— Вы презираете меня?
Дубянская посмотрела на него широко открытыми глазами.
— Вас?.. За что?
— До вас, вероятно, дошла история моей любви… Но теперь все кончено… эта девушка обманула меня.
— Я в первый раз слышу…
— Боже, мне кажется, что эта моя жизненная ошибка известна всем… Относительно же вас мне было бы очень больно, если бы вы были обо мне дурного мнения.
— Я и не думала быть о вас дурного мнения.
— Благодарю вас, благодарю… Ведь с тех пор, как я увидел вас, мне в душу заглянул какой-то свет добра и истины, и я поклялся, что сделаю все на свете, чтобы добиться вашего расположения, а быть может…
Он не договорил и остановился.
— Перестаньте… — начала она. — К числу человеческих добродетелей принадлежит и повиновение родителям, а вашего отца такое объяснение не порадовало бы… Лучше скажите, как вы проводите время?
— Очень однообразно… — отвечал он, поняв, что возвращаться тотчас к объяснению было бы бесполезно. — Сегодня, например, буду у барона Гемпеля… Там соберутся все наши…
— И Неелов?.. — спросила Дубянская под влиянием какой-то неопределенно мелькнувшей у ней в голове мысли.
— Нет, он отказался, потому что нездоров.
Дубянская облегченно вздохнула.
— И будете играть?..
— Да… Но, клянусь вам, последний раз…
— Смотрите, вспомните печальную историю моего несчастного отца, которую я вам рассказывала, и берегитесь, прошу вас, этих людей… До добра они вас не доведут… Это истинные сотрудники сатаны… Если вы хотите спокойствия своей души — разойдитесь с ними.
— Я это делаю и сделаю.
В то время, когда коляска с молодым Алфимовым и Дубянской уже катила по Выборгскому шоссе, на хорошенькой дачке в одном из переулков, прилегающих к Муринскому проспекту, царила оживленная деятельность.
Дмитрий Павлович Сиротинин с истинным наслаждением поливал куртины[2] цветов, а Анна Александровна хлопотливо накрывала на террасе стол и по временам с беспредельной любовью смотрела на сына.
— Милый ты мой, сколько ты для меня сделал!.. — проговорила она наконец, ласковым взором окидывая дачку, сад и огород. — Да и не для меня одной, а и еще для кое-кого! — прибавила она лукаво и ласково.
— Полно, мама, много ли я для тебя сделал! Вот разве в будущем пойдет лучше… — откликнулся Дмитрий Павлович. — Оно на это и похоже. Последнее время хозяйский сын оказывает мне такое доверие, что все удивляются — постоянно старается оставлять ключ от кассы у меня… А только и тогда я не думаю, чтобы Елизавета Петровна была у нас счастливой. Она привыкла жить в лучшей обстановке…
Мать не успела возразить ему, как у палисадника остановилась коляска, привезшая Дубянскую и Алфимова.
Анна Александровна стала так усердно просить его, что он не сумел отказаться и вошел. Елизавета Петровна также приняла живое участие в цветах и овощах.
Завязалась веселая, непринужденная болтовня, и какой бесцветной и гнетущей скукой показались Ивану Корнильевичу разговоры, которые ведутся в его компании.
Было уже поздно, когда Дмитрий Павлович проводил Елизавету Петровну домой.
На углу Литейной и Сергиевской она заметила горничную Любовь Аркадьевны, которая о чем-то разговаривала с Нееловым, но, увидя приближающийся экипаж, мгновенно исчезла.
Войдя в дом, Дубянская, томимая каким-то тяжелым предчувствием, тотчас пришла к Любовь Аркадьевне.
Маша уже встретила ее у дверей ее спальни.
— Барышня спит, — проговорила она, слегка отворяя дверь и указывая на лежавшую фигуру девушки.
— Хорошо, не будите ее… — отвечала Елизавета Петровна. «Странно, странно… — сказала она про себя. — Здесь что-то затевается…»
На другое утро Маша снова не пустила Елизавету Петровну к Любовь Аркадьевне, говоря, что та хотела хорошенько выспаться и не велела будить себя.
В двенадцать часов Екатерина Николаевна, узнав об этом от Дубянской, приказала Маше разбудить барышню.
Та повиновалась, но, вернувшись, объявила, что дверь барышни заперта изнутри, и как она ни стучала, не получила ответа.
В доме все переполошились и послали за слесарем, но ранее, чем он явился, кому-то удалось подобрать ключ и отпереть спальню Любовь Аркадьевны.
Самой ее там не было, но вбежавшая прежде всех Маша схватила со стола и отдала Елизавете Петровне запечатанное письмо без адреса.
Дубянская передала его Екатерине Николаевне.
Та судорожно разорвала конверт, развернула письмо и громко прочла:
«Дорогие родители, простите меня за то горе, которое я вам причинила, но и поступить иначе я не могла. Моя любовь сильнее дочернего долга. Но мы скоро увидимся — так скоро, как вы меня простите.
Люба».— О, Боже! О, позор! — воскликнула Селезнева. — Она сбежала с этим адвокатишкой.
— Господин Долинский сидит у Сергея Аркадьевича… — заметила Маша.
XXI
АРЕСТ КАССИРА
На дворе стоял конец сентября.
Петербург уже начинал оживать после летнего затишья, хотя сезон еще не начинался.
Было то межсезонное время, которое бывает в столицах в апреле и сентябре.
В первом случае все еще находятся в городе, но собираются его покинуть, а во втором многие уже приехали, но не устроились, не вошли, так сказать, в городскую колею.
