Звени, монета, звени - Вячеслав Шторм

«На восток иди. К болотам. Дадут Всеблагие – дойдешь…»

Пес, кстати, тоже знает. И не потому вовсе, что прислушивается к бормотанию хозяина. Просто знает. Пока бегут лапы, пока стучит сердце, пока не сомкнулись клыки в последней, предсмертной хватке. Да и много ли нужно ему – лохматому внуку вольного волка, когда-то пришедшего к костру такого же вот человека. Пришел – и остался. Не за сладкий кусок, не за золоченый ошейник, не за возможность служить. За что же тогда? А не поймете вы. Раз вопросы такие задаете – не поймете. Может, так оно и лучше…

Псу тоже цель нужна, а цель – вот она. Идет рядом, размашистым, неутомимым шагом, брови хмурит. За клык свой железный то и дело хватается. Цель пса – хозяин. Друг. Покровитель. Бог. Пока идет он, пока жив, пока запах его, что ни с чем не спутать, не рассеялся – труси, пес, рядом. Помогай. Охраняй. Насмерть стой. А потом… А не надо – потом. Не важно – потом…

И кто скажет: чья цель важнее, чья правда главнее…

В этом я не признался бы ни кому.

Ни Гуайре Заике – прежнему отцу, с именем, обликом, взглядом которого у меня всегда ассоциировалось это короткое, емкое, наполненное глубинным смыслом слово – «отец». Ни Коранну Луатлаву – новому, приемному отцу, величайшему среди ныне живущих людей. Правителю, которому я дважды давал клятву верности. Человеку, которому я трижды был обязан жизнью. Ни брату Арту – самому близкому, самому дорогому человеку, от которого у меня не было тайн. Жизнью заплатившему за мою гордыню, и не расплатиться с ним вовеки.

В нарушение всех мыслимых клятв, в обход чести воина и совести члена рода Сильвеста Кеда, под самыми страшными пытками.

Никому.

Кроме Всеблагих, да не оставят Они своими милостями верного Своего слугу.

Так я думал до недавней поры…

Уехал проклятый Илбрек. Сбежал. Участи своей избегнул. И скрипел я зубами от ярости, губы в кровь кусал, глядя вслед колесницам рода Аррайд. Стучало в ушах: пока не закрыты ворота Ардкерра, пока не осела пыль под колесами – кинуться вслед. Белой молнией, каплями ливня. Догнать горячих коней, гордость конюшен Ронана Нехта (а лучших не сыскать во всем Пределе), будто смеясь над резвостью их и возниц искусством, рысью бешеной взлететь вверх, через бортики, над острыми копьями, успев заметить страх в ненавистных угольно-черных зрачках, и…

Клятва Ард-Ри. Нерушимый обет, свидетелями которого – Четыре. Нарушить который – хуже, чем позор, страшнее, чем смерть лютая. Не скрыться клятвопреступнику, не избежать возмездия: сурово и неумолимо приходит оно, ломает судьбу, жизнь, да и тело корежит. Не зря ведь шептали многие: мнил – только мнил! – Ард-Ри Меновиг нарушить закон и не отдать дочь свою в жены родному племяннику. Может, из-за близкого родства молодых, может, из-за опасения, что, родись ребенок, в котором сольется кровь двух ветвей потомков Сильвеста Первого, расколет он Предел, поправ обычай престолонаследия, данный свыше, а может, и по каким-то другим, одному ему ведомым причинам. Тяжкой болезнью и смертью заплатили Меновиг и жена его за это намерение, и лишь Всеблагие знают, что случилось бы, не одумайся Ард-Ри на смертном ложе…

Сказал Луатлав на пиру свадебном: «Всегда будут Илбрек, Трен и Ронан в моем доме желанными гостями, всегда вольны приходить и уходить из него, когда им вздумается даже если между нами случится война!», и были его слова услышаны. Даже если бы был забыт, затоптан в грязь долг хозяина по отношению к гостю, если бы решился Ард-Ри запятнать себя вероломством, верные воины поняли бы. Поддержали. Простили. Не простили бы – другие.

Поэтому и сдержал себя Бранн Мак-Сильвест, приемный сын Коранна Луатлава. Не посрамил памяти отца прежнего и имени отца нынешнего.

Знал Ард-Ри, чего это мне стоило, и, чтобы занять меня делом, да подальше от кровника, послал с небольшой свитой к Ронану Светлому. Великая честь молодому воину, не отмеченному пока славными деяниями – быть Устами Ард-Ри, послом к владыке могучему. Долгую ночь провели мы с моим приемным отцом наедине – совет держали. А наутро покинул я Ардкерр, увозя к Нехту два послания, два слова. Явное и тайное.

Что за явное слово – нетрудно сказать: давно, давно уже обещал Ронан повелителю и другу своему трижды по девять чистокровных скакунов для колесниц воинов королевских. Вот и пришла пора.

Рад Светлый Господин повелителю своему угодить. Дорогими дарами посланников наделил, на пиру богатом возле себя усадил. А кони ждут давно, не кони – заглядение. Статные, горячие, неутомимые. Каждого хозяин отбирал лично, придирчиво, чтобы ни малейшего изъяна, ни шерстинки не в масть.

С тайным же словом – много труднее. Тайное слово звучит: «Черный орел над вершинами гор крылья простер. Пора табуны в поля выводить, как встанет трава. Грянет скоро пир хмельной, так чаши готовь».

Через три дня, оставив свиту и табун, сам-друг, умчался я обратно, везя Луатлаву краткий ответ.

«Не подведу».

Мчался, что было сил, время обгоняя. На скаку – ел, на скаку – спал, из коней пот пополам с кровью выжимая, в усадьбах данников правителя на новых менял. Будто чувствовал – беда, будто стоял кто-то за плечом и шептал – скорее!

Не успел.

Два отца было у меня. Остался один.

Я презирал себя. Я себя ненавидел.

Когда призывал на свою голову гнев Четырех, давая страшную клятву мести, когда стоял над свеженасыпанным курганом Гуайре, стискивая в кулаке обрывок пледа с родовыми цветами клана Аррайд, когда кричал во сне, когда разбивал кулаки в кровь о стены своей комнаты.

За то, что поздно? Нет. За то, что дал себя уговорить, не вышел на бой с Лоннансклехом? Нет.

За то, что так и не сумел возненавидеть. Не сумел поверить.

«Это неправда!» – шептал я, отвечая на взгляды матери и старшего брата Голла, в которых нет-нет да и скользил легкий укор. «Она не могла!» – снова и снова кричал я в лицо тем, кто, некогда восхищаясь, теперь поливал грязью. «Ее оболгали!» – в очередной раз хрипел я, схваченный за горло взбешенным Ард-Ри, когда была выпита вся брага и сказаны все слова.

И Луатлав, разом постаревший, придавленный потерей двух самых близких людей, смирившийся, но сам до конца не поверивший, однажды не выдержал.

– Иди к Мудрому, – коротко сказал он.

Так же коротко поклонившись, молча, я пошел к выходу. Ард-Ри не остановил меня и ничего больше не сказал. Но на пороге я почему-то обернулся. Сильвест и потомок Сильвеста неотрывно глядел мне в след, а губы его беззвучно шептали: «Да помогут тебе Четыре!…»

Так уж повелось, что Мудрый и Ард-Ри, хоть и вершат совместно дела Предела, никогда не живут под одной крышей. Наверное, это правильно. Суета и многолюдье – не для Уст Четырех, ведь говорят, что когда Мудрый внимает Их голосам, даже ветер не дерзает шелестеть листвой, дабы не нарушать земными звуками торжественности момента.