Замок Горменгаст - Мервин Пик

Рощезвон скрипя суставами, поднялся с колен. Когда же он попытался встать на ноги, то, случайно наступив одной ногой на край мантии но продолжая подниматься, разорвал изношенный материал проделав в мантии большую дыру. Наконец он выпрямился – и тут же стал в позу приличествующую Главе Школы, однако лицо его при этом неподобающим образом раскраснелось.

– О, Доктор Хлам, привет, – сказал Тит. – Мы собрались поиграть стеклянными шариками.

– Шариками? Клянусь всем, что полно знания, игра в шарики – это прекрасное изобретение, да благословит Господь мою сферическую душу! – воскликнул врач. – Но если твой сообщник не Профессор Рощезвон, Глава Школы, то мои глаза ведут себя очень странным образом!

– Милостивый государь, – сказал Профессор, оправляя на себе мантию, оборванный конец которой свисал на землю как парус, сорванный бурей с мачты, – вы изволили правильно заметить, что это я, Рощезвон. Мой ученик, молодой Герцог, нарушил дисциплину и в наказание был помещен здесь. А я, чувствуя свой неотъемлемый долг, посчитал необходимым in loco parentis принести частичку своей премудрости этому отроку, дабы несколько скрасить те горькие часы, которые ему приходится здесь проводить. Может быть, даже оказать посильную помощь, ибо кто знает, не исключено, что и старики обладают тем опытом, который может помочь молодым. Поддержать его в лихую годину, ибо, кто знает, может быть, старики обладают некоторой мерой сочувствия, и вернуть на путь истинный, ибо, кто знает, и старики могут…

– Мне не нравится выражение «вернуть на путь истинный», Рощезвон, – прервал излияния старика Доктор Хламслив. – Совершеннейшая банальность, особенно в устах человека в вашем положении. Но я уловил, что вы хотели выразить. Клянусь всем тем, что отдает пониманием, я, скорее всего, уловил. Но как можно было ребенка заточать в такое место! Дай мне взглянуть на тебя, Тит. Как ты себя чувствуешь, мой юный петушок?

– Спасибо, нормально, – сказал Тит. – Завтра я буду свободен.

– О Боже, у меня сердце разрывается от этих слов! – воскликнул Хламслив. – "Завтра я буду свободен! Какой пафос! Ну, подойди ко мне, мой мальчик.

Голос Хламслива, когда он говорил это, слегка дрогнул. Свободен, подумал он, свободен, а будет ли этот мальчик когда-либо свободен?

– Итак, Глава Школы пришел навестить тебя и даже собирался поиграть с тобой стеклянными шариками, – продолжал Хламслив. – Ты понимаешь, что это для тебя большая честь? Поблагодарил ли ты его за то, что он пришел навестить тебя?

– Еще нет, сударь.

– Ну, ты должен обязательно это сделать, прежде чем он уйдет.

– Он хороший мальчик, – сказал Рощезвон. – Очень хороший мальчик. – И после небольшой паузы добавил, словно напоминая о своей начальственной роли: – Но при этом большой нарушитель дисциплины.

– Однако клянусь всем, что неуважительно, – из-за меня начало игры задерживается! Как нехорошо с моей стороны! – воскликнул Хламслив, потрепав Тита по голове.

– А почему бы вам не сыграть вместе с нами, Доктор Хлам? – спросил Тит. – Тогда мы могли бы играть в три угла.

– Ну, и как же играть в три угла? – поинтересовался Хламслив, подтягивая на коленях свои элегантные брюки и приседая на корточки. – А вы знаете? – спросил Хламслив, переводя взгляд с Тита на Профессора.

– А как же, – ответил тот, и лицо его мгновенно повеселело. – Это благородная игра.

И снова опустился на земляной пол.

– Да, кстати, – быстро сказал Хламслив, обращаясь к Профессору, – вы прибудете на прием, который мы устраиваем? Вы обязательно должны быть у нас – ведь вы наш главный гость.

Рощезвон, скрипя суставами – казалось, было слышно, как стонут все его старые дряблые мышцы, – снова поэтапно поднялся на ноги, выпрямился, пошатнулся, обрел равновесие и, приняв великолепную, царственную позу, поклонился сидящему на корточках Хламсливу, при этом локон белых волос упал на пустые голубые глаза.

– Сударь, – торжественно сказал он, – я обязательно буду на вашем приеме. И все приглашенные вами Профессоры тоже. Мы глубоко тронуты честью, которая нам оказана.

Произнеся это Рощезвон с неожиданной и поразительной быстротой снова опустился на пол.

Через час, когда старый надзиратель заглянул в глазок величиной с чайную ложку во внутренней двери каземата, он был поражен увиденным: по полу ползали три фигуры, одна из них – по всей видимости Доктор Хламслив – издавала пронзительные трели, которые, нарастая по мощи, превращались в вой гиены, другая – судя по всему, Профессор, – что-то рычала глубоким, дрожащим от счастья голосом, подобным рыку льва, настигающего добычу, а третья – это уж наверняка был Тит – испускала звонкие вопли. В дополнение к этому гаму, наполнявшему комнату, слышны были звуки, напоминающие звон стекла, падающего и разбивающегося на камне. Однако в полумраке подслеповатый старик не смог рассмотреть стеклянные шарики, которые катались по полу, сталкивались, вертелись, забегали в вычерченные на земляном полу квадраты, мчались в разные стороны, как падающие звезды.

Глава двадцать вторая

Никакие другие звуки не леденили сердца обитателей Горменгаста больше, чем стук маленького засаленного костыля, с помощью которого Баркентин перемещал свое карликовое тело.

Резкий и быстрый стук, производимый твердым как железо концом костыля по камням, был при каждом ударе, как щелчок плети по лицу, как выкрикнутое проклятие, как зуботычина, как вспарывание живота жалости.

Кто не слышал хотя бы один раз угрожающий стук, сначала далекий, а потом быстро приближающийся, становящийся все громче? Кто не знает, что это мчится с невероятной скоростью по извивающимся коридорам Баркентин, Хранитель Ритуала, поразительно проворно переставляя костыль, заменяющий ему высохшую ногу?

Каждый, заслышав еще далекое, как удар ножом, постукивание по каменным плитам, сворачивал в сторону, чтобы избежать встречи с этим карликовым, тлеющим символом Закона, который несся как некое исчадие ада по центру коридоров, никому не уступая дорогу.

В этом Баркентине было нечто от осы и нечто от взъерошенной хищной птицы. А еще в нем было нечто от искореженного бурями колючего дерева и от злого гнома с прыщеватым лицом. Отвратительно водянистые глаза злобно смотрели, словно сквозь слой воды. Они напоминали крошечные, потрескавшиеся, немытые блюдца, наполненные до краев слабеньким чаем цвета топаза, готовым расплескаться.

Бесконечны переплетающиеся коридоры Горменгаста, бесчисленны залы, но даже в отдаленных уголках Замка, в вечном полумраке переходов и помещений, отстоящих бесконечно далеко от главных артерий, где сырая тишина, пропитанная запахами распада, изредка нарушалась лишь стуком падающих кусков сгнивших деревянных балок, дверей и рам или уханьем совы, – даже там человек, случайно забредший туда, со страхом прислушивался бы: не слышно ли это вездесущее постукивание костыля, пусть очень далекое и едва различимое, как постукивание ногтей друг о друга? И даже этот слабый звук тут же вселил бы ужас в сердце услышавшего. Казалось, от этого звука нельзя было нигде спрятаться. Древний, засаленный, твердый как железо костыль и человек, им пользующийся, стали неразделимы, были как одно целое. В теле Баркентина было не больше свежей, здоровой крови, чем в его гадкой подпорке. Она вырастала из-под его плеча, как некий деформированный, лишенный нервов и мышц отросток тела. В звуке, производимом костылем, когда он с силой ударял о камень или о деревянные половицы, выражалось больше сплина, чем можно было бы выразить словами на каком бы то ни было языке.