Игрушка Двуликого - Василий Горъ
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слово «моя», выделенное интонацией, не задевает – я пропускаю его мимо ушей и продолжаю:
– Мне надо до ветру…[231]
Мелькание серых полос замедляется, а затем в поле моего зрения вплывает и останавливается каменюга размерами с бычью голову.
Невольно задерживаю дыхание и на некоторое время теряю сознание, когда перевернувшийся мир в разы усиливает и без того не слабую головную боль.
Прихожу в себя у Унгара на руках. И на некоторое время теряю дар речи, сообразив, что мои шоссы спущены до щиколоток, колени упираются в грудь, а я вишу над землей в позе отсаживаемого ребенка!
– Пс-пс-пс… – сопит Ночная Тишь. – Пс-пс-пс…
– Поставь меня на ноги!!!
– Они затекли. Не устоишь… – короткими, рваными фразами объясняет он, но в его голосе все равно слышится ВОЖДЕЛЕНИЕ!
– Поставь сейчас же!!! – уже не говорю, а рычу я и пытаюсь вырваться.
Можно было и не пытаться – Унгар намного сильнее, и мои трепыхания его только смешат.
– Да мне не тяжело. Опять же, ничего нового я не увижу: ты была без сознания два дня, и… мне уже приходилось тебя мыть…
«Два дня?!» – мысленно повторяю я, недоверчиво вскидываю голову к небу и сглатываю: дело к вечеру, запах отвара алотты никуда не делся, значит, это может быть правдой!
На несколько мгновений меня охватывает ужас – раз Ночная Тишь совершенно спокоен, значит, преследования он не опасается. А такое может быть лишь только в том случае, если… если Крома… если Крома уже…
Закончить эту фразу я себе не позволяю – резко дергаю головой, из-за чего виски простреливает новая вспышка боли, и все-таки справляю нужду: умирать в луже собственной мочи я не собираюсь…
– Умница… – дождавшись, пока я закончу, усмехается Унгар, затем делает шаг в сторону, укладывает меня на землю и возвращает на место нижнее белье и шоссы.
«Мы в пути вторые сутки…» – мысленно повторяю я, потом ощущаю, что в поясницу все еще дует, почему-то решаю, что шнуровку Ночная Тишь затягивать не собирается, и с издевкой интересуюсь:
– Что, никак не налюбуешься моим голым задом?
Он на мгновение замирает, затем рывком затягивает узлы, подхватывает меня на руки, подходит к изможденному коню, еле стоящему на ногах, и молча забрасывает меня на круп.
В это время подает голос его спутник:
– Ищи место… для… погребального… костра, аниачи…[232]
Побратим Унгара еле дышит, и я, уставившись в землю, расплываюсь в счастливой улыбке: если Кром и ушел, то как настоящий воин!
Ночная Тишь скрипит зубами, затем взлетает на коня и негромко выдыхает:
– У-уэй…
…Ущелье, заваленное камнями, кажется бесконечным. Наверное, потому, что каждое движение коня отдается во мне болью: болит голова, мышцы челюсти и губы, болит щека, стертая о вальтрап, правая грудь, упирающаяся в какой-то ремень, запястья, щиколотки, бедра и даже живот, набитый об позвоночник везущего меня коня. Видимо, поэтому, увидев, что каменное крошево уползает куда-то в сторону, уступая место островкам пожухлой травы, я не сразу понимаю, что мы съезжаем с дороги.
Конь спускается в небольшую ложбинку, затем, увязая в глинистом дне, с трудом перебирается через тоненький ручеек и начинает взбираться в гору. Проходит эдак с половину перестрела, останавливается, и тут на меня обрушивается темнота: слишком резкий рывок Унгара, стаскивающего мое тело с крупа, на какое-то время отправляет в забытье.
Прихожу в себя уже лежащей на Унгаровской бурке и укрытой походным одеялом. «Заботливость» похитителя просто поражает воображение – мои кисти и щиколотки свободны. Зато локти и колени примотаны к деревяшкам, на которых я лежу!
Мысленно обзываю его уродом, затем осторожно приподнимаю голову и сразу же натыкаюсь взглядом на Унгаровского побратима.
Воин, привалившийся к стволу широченного дуба, плох. Совсем плох – его лоб и крылья носа искрятся капельками пота, скулы ввалились и заострились, под глазами – глубокие черные круги, а губы отдают синевой. Дыхание прерывистое и хриплое, широченные ладони, безвольно лежащие на земле, мелко-мелко дрожат, а тряпки, которыми перемотан его живот, насквозь пропитались кровью.
Представляю, что мог наворотить в его кишках клювик Кромовского чекана, и ощущаю удовлетворение. Правда, недолго – справа от меня раздается приближающийся звук шагов, а в поле зрения появляется силуэт Ночной Тиши.
– Ну как ты, аниачи?
– Слышу… шелест крыльев… – облизнув пересохшие губы, хрипит воин. – Ворон… где-то рядом…
Спина Унгара каменеет, а из груди раздается гневный рык:
– Ба-а-арс!!!
– Жизнь… за жизнь – не такая уж… плохая цена… – кривясь от боли, усмехается раненый. – Зато ты сдержал слово!
Из Ночной Тиши словно выдергивают позвоночник – он горбится и закрывает лицо руками.
«Надо было думать головой… – злорадно думаю я. – Глядишь, он остался бы жив…»
– Я о…
Что собирался сказать Унгар, услышать не удается – как только он произносит первое слово, его побратима выгибает дугой, а затем складывает пополам.
– Ярис! Ярис!! Яри-и-ис!!!
– Сейчас сдохнет… – как можно громче говорю я и пытаюсь изобразить искреннюю радость.
Унгара аж подбрасывает – взвившись в воздух, он выхватывает из ножен правый Волчий Клык, в два прыжка оказывается рядом со мной, замахивается… и вбивает его в бурку рядом с моей головой.
– Не дождеш-ш-шься…
– Ун… гар… – хрипло зовет его побратим.
– Я тут!!!
– Два коня… Ты и она… И один погребальный… костер… Мой уход… можно сделать… петлей…
«Бредит!» – думаю было я, вижу выражение глаз Ночной Тиши и холодею: это не бред, а что-то о-о-очень нехорошее. И каким-то боком касающееся меня!
– Ты – настоящий ори’т’анн, Ярис… – торжественно говорит Унгар, медленно встает, вскидывает над головой наш’ги и троекратно орет традиционное «У-уэй!!!».
Лицо раненого слегка розовеет, он собирается с силами, с огромным трудом встает, подходит к побратиму, обнимает его и… опускается на корточки рядом с моими ногами.
– Она будет… хорошей матерью… для твоих детей, Унгар… Желаю вам… долгой жизни… и неустанного… внимания Барса…
Ночная Тишь подходит к нему вплотную и сжимает пальцы на его плече:
– Спасибо, брат…
Воин кивает, облизывает губы и сжимает челюсти с такой силой, что на его скулах вздуваются желваки, а на шее – жилы!
Несколько мгновений страшной неподвижности, во время которой я словно даже не дышу, кажутся мне вечностью. Затем Ярис еле заметно улыбается, обмякает – и я помертвевшим взглядом упираюсь в каплю крови, вспухающую в уголке его рта…
…Все время, пока горит погребальный костер, я, не отрывая взгляда, смотрю на кусок языка, валяющегося в луже крови, и радуюсь, как ребенок: Кром ЖИВ! И, скорее всего, идет по нашему следу!!!
Увы, все хорошее когда-либо кончается – когда от тела Яриса остается прогоревший остов погребального костра да дурно пахнущая кучка пепла, Барс, подаривший мне надежду, берет и отворачивается.
– Радуешься? – угрюмо интересуется Унгар.
– Ага!
– Чему?
Произносить длинные предложения с деревяшкой во рту не особенно приятно, но возможность разозлить Ночную Тишь стоит любой боли:
– Тому, что мой муж жив и идет за нами!
– Если бы он был в состоянии нормально передвигаться, он бы нас уже догнал…
Определенная логика в его словах есть. И это меня пугает. Настолько, что я заглушаю свой страх рыком:
– Он меня все равно найдет! А тебя отправит вслед за Ярисом!
– НЕ найдет и НЕ отправит: ты откусила себе язык. Как Аютэ. И сгорела в пламени погребального костра…
– Это его не остановит!!!
– Остановит: он уже ЗАКОНЧИЛ СВОЙ ПУТЬ и обязан вернуться в храм Двуликого!!!
Вспоминать состояние, в которое я впала после этих слов, жутко: поступок Яриса, отказавшегося от ритуального удара Волчьим Клыком ради счастья побратима, лишил меня даже тени надежды на встречу с Кромом. Поэтому я открываю глаза, нахожу взглядом мотылька, уже потерявшего всякую волю к сопротивлению, и мысленно благодарю Двуликого за помощь: если бы не его знак, я могла лишиться даже памяти о прошлом…
…В свете стоящей над головой Уны ночной лес кажется каким-то не таким – корни выворотня, торчащие из оврага, делают его похожим на королевского оленя, настороженно глядящего во тьму; глубокая черная тень по обе стороны от него выглядит как гладь бездонного озера, а пара звезд, просвечивающая сквозь кроны одного из нависших над поляной деревьев, горят, как глаза готовящейся к броску рыси.
