Игрушка Двуликого - Василий Горъ
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Окажись я тут еще в конце снежня, наверное, умерла бы от страха. А сейчас смотрю на проделки Хэль с равнодушием бывалого охотника. Вернее, поглядываю. Изредка. В те недолгие промежутки времени, когда перестаю считать дни, оставшиеся до ухода Крома.
В голове пусто, как в прохудившейся бочке, брошенной на солнцепеке, – в ней нет ни мыслей, ни желаний, ни чувств. Да и откуда им взяться, если я никак не могу заставить себя забыть слова Унгара, сказанные им через полчаса после того самого разговора:
«Твой БЫВШИЙ муж – раб своего Слова. Поэтому, обнаружив кусок «твоего» языка и «твой» погребальный костер, он решит, что это – кара Двуликого, и как побитая собака отправится вымаливать прощение…»
Кром – не раб. И не побитая собака. Но в храм действительно вернется. И я в этом нисколько не сомневаюсь – ведь при желании могу вспомнить даже интонации, с которыми он когда-либо произносил фразу о том, что клятвы, данные Богам, не нарушают.
День – до Рендалла. Еще три – до Тьюварра. Сутки, может, чуть больше – до переправы через Вилику и еще двое – от нее до храма Двуликого. Итого – дней семь или восемь. С того дня, как он увидит погребальный костер Яриса. А потом…
Про то, что будет потом, я думать боюсь. Но все-таки думаю. И все сильнее и сильнее ощущаю боль, которую почувствует мой муж в тот момент, когда его сердце пробьет ритуальный нож Хранителя Серпа Душ.
– Я ДОЛЖНА БЫТЬ С НИМ!!! – изредка мысленно кричу я. И тут же ухаю в новые глубины отчаяния – узда во рту и путы на руках и ногах делают это невозможным.
Сколько времени я упиваюсь своим горем, сказать трудно – здесь, в гуще леса, в нескольких часах ходьбы от ближайшего жилья, течения времени не чувствуется вообще. Поэтому когда Унгар просыпается и уходит в кусты по нужде, я невольно вскидываю взгляд туда, где еще недавно висел лик Уны.
Младшей уже нет, а чуть левее того места, где я видела ее в последний раз, весело щерится Дейр.
Судя по доносящимся до меня звукам, справив нужду, Ночная Тишь зачем-то сплевывает на землю, а затем разворачивается и идет обратно.
Дожидаюсь, пока он покажется между деревьев, заглядываю в черные провалы его глазниц и неожиданно для себя спрашиваю:
– Ты ведь знаешь, что я уйду при первой же возможности… Неужели радость от разового обладания чужой женой значит больше, чем честь воина и уважение всего Шаргайла?
Унгар останавливается на полушаге, затем подходит ко мне и опускается передо мной на колени:
– Ты не уйдешь, латтиара! Просто не захочешь!
Я изумленно выгибаю бровь и… начинаю хохотать. Истерически. До слез. А когда успокаиваюсь, оглядываю его с ног до головы и округляю глаза:
– Ты изучил «Тайны дворцовых альковов»? Или – дай я догадаюсь – даже попробовал кое-что из прочитанного перед побегом с Жергова плоскогорья?!
Ночная Тишь с хрустом сжимает кулаки, но молчит. Зря – я замолкать не собираюсь:
– И как овцы? Остались довольны? Хотя о чем это я – ты же с чего-то возомнил себя неотразимым!
Унгара аж передергивает: он гневно сдвигает брови к переносице, набирает в грудь воздуха, а потом вдруг улыбается. Да так радостно, что у меня в душе что-то обрывается.
– Мне не надо ничего изучать. Послезавтра ночью я познакомлю тебя с человеком, который заставит тебя увидеть во мне БОГА!!!
– Ты бредишь… – фыркаю я. – Кстати, Боги очень не любят, когда мы, смертные, сравниваем себя с ними…
– Да я…
– Бог? – ехидно спрашиваю я. – Или тот, кто их породил?!
Парень скрипит зубами, выхватывает из ножен наш’ги и утыкает его мне в горло:
– Послезавтра с тобой поработает брат-надзиратель, и ты, забыв про Крома, воспылаешь ко мне неугасимой любовью…
У меня слабеют колени и на миг останавливается сердце: я помню все, что король Неддар рассказывал нам про брата Годрима, и вдруг понимаю, куда «сбежал» брат-надзиратель!
В этот момент мне в глаза бросается ярко-желтая полоса, перечеркивающая горло Унгара.
Сглатываю, вскидываю взгляд к ночному небу и, сообразив, что эта полоса – лик Дейра, отразившийся в лезвии клинка, мысленно благодарю Двуликого за вовремя поданный знак.
Старший скалится еще веселее и словно подмигивает: «Ну же, продолжай, пока он не очухался!»
«Продолжаю…» – стряхнув с себя оцепенение, мысленно восклицаю я и смеюсь Унгару в лицо:
– Теперь я понимаю, почему ты с такой легкостью отказался от рода: ты не хейсар, а баба в ара’д’ори!
Он немеет, а я, почувствовав кураж, продолжаю в том же духе:
– Посуди сам, любой уважающий себя воин вызвал бы моего мужа на поединок БЕЗ СВИДЕТЕЛЕЙ. Ты – трус, поэтому сделал это во время айге’тта, точно зная, что твой отец не позволит вам скрестить клинки. Далее, вместо того чтобы найти себе женщину в других сарти и тем самым доказать всем, что тебе хватает на это мужества, ты, трус, умыкнул ее у родственника. Ну а сейчас, похитив меня, ты, трус, готов отдать меня этому самому надзирателю, ибо знаешь, что без посторонней помощи не победишь в лар’вате даже связанную женщину!
Унгар воет диким зверем, в мгновение ока рассекает ремни, приматывающие мои локти и колени к деревяшкам, затем переворачивает меня лицом вниз и зачем-то несколько раз дергает ремешки моей узды.
Удивляюсь. И тут же получаю ответ на незаданный вопрос:
– Все, узлы тебе не развязать! Так что восстанавливай кровообращение и готовься стать моей…
Слава Богам, что в этот момент я лежу лицом вниз – если бы Унгар увидел улыбку, против воли появившуюся у меня на лице, он бы связал меня в два раза сильнее!
…Руки и ноги начинают слушаться где-то через полчаса, но слабость из них никуда не девается, поэтому прежде, чем продолжить доводить Унгара до белого каления, я предельно добросовестно разминаюсь и даже пробую изобразить кусочек танца Ветра.
Унгар не мешает – стоит по другую сторону костра, рядом с грудой оружия, заботливо выложенного на груду переметных сумок, и сходит с ума от предвкушения.
Миг, когда его желание становится сильнее терпения, я чувствую чуть раньше него самого. И успеваю расстегнуть маттир.
– Не торопись – прежде чем заниматься этим самым, мы, женщины, обычно справляем нужду…
– В лес не пущу… – хрипло говорит он. – Даже не надейся…
– И не думала… – фыркаю я, отхожу от своего ложа буквально на пару шагов и, стянув шоссы чуть ли не до щиколоток, бесстыдно приседаю.
Если бы не темнота, выбранное мною положение наверняка лишило бы Унгара последних остатков терпения: уставившись мне между ног бараньим взглядом, он напрочь выпадает из реальности. Поэтому для того, чтобы заставить его сделать нужный шаг, мне требуется только встать и задумчиво уставиться на спущенные шоссы.
– Надевать, или дать тебе полюбоваться своим лоном еще немного?
– Ты – МОЯ! – рычит он, перепрыгивает через костер и, почти невидимым от скорости движением убрав мою левую руку, выставленную вперед, подхватывает на руки: – Моя, я сказал!!!
Что он хрипит дальше, я, честно говоря, не понимаю, так как удар спиной о кучу лапника на какое-то время вышибает из меня дух. А когда ко мне возвращается способность соображать, я вдруг на миг представляю, что будет, если моя попытка не удастся, и до смерти пугаюсь. Потом вспоминаю, что меня ждет в случае ошибки, напоминаю себе, что смогла справиться с Зиги, и пересиливаю свой страх: выбрасываю из головы мысли о будущем и начинаю вдумываться только в то, что делаю в этот момент.
Вовремя: судя по ухваткам, которые походя демонстрирует Унгар, ссильничать женщин ему приходилось не особенно часто – почувствовав, что с самого начала лар’вата я сопротивляюсь в основном левой рукой, он, не задумываясь, перестраивает защиту так, как будто я левша – выкручивает мне левое запястье, заводит его мне под поясницу и, вращая его вверх, заставляет меня выгнуться дугой.
Не трепыхаться совсем – глупо: насторожится. Сопротивляться изо всех сил – еще глупее: несмотря на силу охватившего его желания, Ночная Тишь пока относится ко мне как к будущей жене – то есть связки не рвет и кости не ломает.
Выгнуться – выгибаюсь. Затем сжимаю колени и пробую перевернуться на правый бок, «чтобы попытаться освободить левую руку». Само собой, не получается – пальцы Унгара с силой надавливают на мышцу в верхней части бедра, и оно само собой отодвигается в сторону.
