Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

— Пусть будет так. Но пока Русь не заплатит этот выход, княжич Василий останется в Орде заложником.

Тут вмешалась ханша, сказала что-то, хан, согласно кивнув, добавил:

— Да, жить он будет не как пленник, а как почетный гость, прислугу пусть оставляет, какую пожелает.

В знак своего расположения хан подарил княжичу, Кошке и Боброку по лисьей шубе, которая была шерстью наружу и подбита изнутри ватой, а также по штуке тонкого дорогого полотна букарана для летних одежд. Шубы доставлены были в полной сохранности, но штуки сократились вдвое, и оставалось только удивляться ловкости рук везших их ханских стражников, сумевших своровать полотно прямо на глазах у русских слуг.

Наверное, все бы кончилось более-менее счастливо и благополучно, если бы не выходка Фомы Кацюгея.

Вельяминов, Кошка, Александр Минич и с ними большая часть слуг готовились к поездке домой. Кроме Тохтамышева ярлыка, подтверждавшего силою вечного неба право Дмитрия Донского на Русь, ордынского пропуска домой — золотой дощечки с непонятными, как и на ярлыке, словами — пайцзы, они везли с собой и ханские подарки: жемчуг цейлонский, а также и из Персидского залива — великой княгине Евдокии, двух скакунов — для Дмитрия Донского, а кроме того, для нужд всей великокняжеской семьи — ожерелья, кушаки, краски, ревень, сахар, грецкие орехи, миндаль, ладан, камфару, шафран, гвоздику, имбирь, перец и много поливной керамической посуды, изготовленной гончарами Сарая.

Василия и оставшихся при нем Боброка и Данилу Бяконтова с толмачами и слугами разместили в лучшем русском доме, так что и здесь, в неволе, подчеркивалось преимущество московского князя над всеми остальными.

Пол во всех комнатах был застлан мягкими керманшахскими коврами. И на стенах висели нарядные ковры. Епископ Савва собственноручно окадил ладаном все углы нового жилья Василия, поставил икону-складень.

— Но помни, княжич, — предостерег хорошо знавший здешние нравы Кошка, — у каждого ковра уши имеются.

— Как это? — не понял Василий.

— Много будет возле тебя ханских ябедников и соглядатаев.

Тогда Василий не придал особого значения словам Кошки, но позже убедился, что предостережение его не было лишним.

Михаил тверской, прознав, что Тохтамыш казнил темника, обещавшего ему ярлык, перестал искать денег и бежал домой, оставив заложником своего сына Александра.

Как Александру тверскому, получившему прозвище Ордынца, так и другим заложникам — сыновьям великого князя суздальского Дмитрия Константиновича — Семену и Василию (его, чтобы не путать с одноименником Василием московским, звали Кирдяпой), сыну Бориса Константиновича нижегородского — Ивану и сыну Олега рязанского — Родославу — были выделены одинаковые глинобитные избы, словно бы они были чернью, а не наследниками великих князей.

Но недолго Василий томился оказанной ему честью. Не прошло и одной седмицы, как большая беда постигла его.

Прибежал утром Бяконтов, расхристанный и нечесаный. Побелевшие губы его прыгали, когда он вымолвил:

— Добра не жди, княжич! Большую дерзость твой слуга учинил. Хан не простит.

Фома Кацюгей, убедившись что Фовро-Февронья его, видно, убита в Москве, решил отомстить за свое вдовство. Задумал подкупить стражников, чтобы проникнуть во дворец Тохтамыша, захватить силой и увезти всех ханских жен, в их числе и Тувлуйбеку. Но дерзкому его плану не суждено было сбыться. Стражники и евнухи гарема не дали ему даже и переступить порога ханского дворца. Только одну из ханских жен удалось ему с помощью особенно алчного стражника подкараулить в саду. Но другие охранники тут же схватили всех троих — Фому, предателя — стражника и ни в чем не повинную молодую ханскую жену — и всех троих в тот же день Тохтамыш предал казни: они были завернуты в войлок и утоплены в Волге.

Василия в этот же день грубо заставили покинуть большой и богатый дом, в котором он жил, перейти в глинобитную полуземлянку, которая была даже хуже, чем у Кирдяпы и Ордынца. Потянулись бесконечно длинные и тягостные, все на среды и пятницы похожие дни.

Жилище Василия выходило единственным своим незастекленным оконцем на длинное озеро. Сначала он этому обрадовался, побежал купаться. Нырнул головой вниз, как, бывало, в Плещеево озеро в Переяславле, но неведомая сила вытолкнула его из воды, и он оказался на поверхности, словно бы деревянная ложка… Вкус у воды был горький, сама она такая клейкая, что волосы сразу стали слипаться перьями, как у мокрого петуха. А на теле выступили, словно изморозь, белые кристаллики соли. Тут только обратил внимание, что все травинки на берегу будто в инее, а одна бедная утка так обросла солью, что не могла взлететь, только подпрыгивала на воде и скользила будто по льду. Было это соленое озеро и страшным, и непонятным, и противным. А у ордынцев оно, как узнал позже Василий, святым почиталось. Боброк рассказал, что некогда ордынский хан решил взять в жены себе русскую девушку, но она говорила, что не хочет в варварскую страну ехать, не может с родной Волгой расстаться. Тогда велел хан своему войску новое русло рыть, чтобы увести Волгу, как верблюдицу, в Татарию. Копали-копали, только маленькую речку, рукав Волги, выкопали. Видит хан, что не по его силам Волгу увести, взял девушку силой, поселил в шатре на берегу этого рукава, а сам в поход на Русь пошел, чтобы жениха ее убить. Девушка сидела на берегу, плакала дни и ночи. Вернулся хан, видит — озеро появилось, обрадовался, хотел искупаться. Но озеро вытолкнуло его прочь, такое соленое было, потому что образовалось оно из слез пленной девушки. А где сама она — никто не знает, говорят, что в слезах собственных утонула.

Василий слушал легенду, а сам горестно думал о Янге: где же все-таки она, жива ли? Купил на базаре камешек «соколиный глаз» и сделал себе перстенек точно такой же, какой сковал в Москве, когда шла битва на Куликовом поле. Пусть будет память на чужбине о той поре!..

Глава XI. По незнаемым местам, по неведомым землям

…Нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищие, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем.

Братья Некрасовы, рано оставшиеся сиротами и принужденные с малых лет кормить себя своим трудом, не умели сидеть без дела. Как только выдается время, когда нет никаких княжеских распоряжений, они сразу же находили себе занятие. Пришел к ним Василий, они почтительно поприветствовали его, а сами продолжали свои немудрящие дела: Судислав точил засапожный нож, то и дело пробуя остроту его большим пальцем левой руки, Судимир крутил в запас лучную тетиву из шести жил, Судила шил из сыромятной кожи сандалии.

Братья были погодками, а средний из них — годком Василия. Общими у них были игры, разговоры, забавы. Было Василию с ними интересно и легко, а обществом русских княжичей, находившихся, как и он, в плену здесь, тяготился.

Несносны были братья Семен и Василий-Кирдяпа: оба они приходились ему дядьями, но это они, клятвопреступники, переметнулись вместе со своим отцом на сторону ордынцев, когда Тохтамыш подошел к Москве. Не мог Василий забыть им того предательства и не хотел считать их своими родственниками. И княжича Ивана нижегородского родственником не хотел признавать, а уж Александра тверского, сына Михаила Александровича, главного своего соперника, и вовсе за врага считал. Ну и Родославу рязанскому доверия не могло быть: сколько раз отец его Олег Дмитриевич изменял Москве — при первом же удобном случае. И хотя, находясь сейчас в несчастье и унижении, все они охотно признавали волю младшего по возрасту Василия московского, он не жаловал их, избегал с ними знаться. Больше всего времени проводил он с Боброком, подружился с Данилой Феофановичем Бяконтовым, но всего охотнее бывал в землянке братьев Некрасовых.

Сегодня он пришел к ним после стычки с Иваном нижегородским. Судислав вскинул глаза на Василия, сразу перестал ширкать лезвием ножа о камень, удивился:

— Ба, ба, ба! Что это с тобой, княжич?

— А что? — спросил, сжимаясь внутренне, уже предчувствуя недоброе, Василий.

Судимир с Судилой тоже от дела оторвались, глядели странно. Судислав протянул бронзовое круглое зеркальце. Василий повернул его к свету, убедился: огромный синячище расцвел под левым глазом.

— Кто это тебя?

— Иван.

— Да-а? Ну, мы ему сейчас загнем салазки! — Судислав отложил нож с камнем, снял с вешалки кафтан.

— Не надо, — остановил Василий. — Я его и сам хорошо разукрасил.

Неохотно, стыдясь, Василий рассказал, как было дело. Он не любил драться, но когда приходилось прибегать к кулакам, умел это делать: еще в раннем детстве Боброк преподал ему несколько уроков кулачного боя, запомнил он, как уклоняться от чужих ударов и как наносить их самому.