Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

Шли дни, недели, месяцы — однообразно, тоскливо и безнадежно.

Боброк наколдовал: до лета вряд ли что-нибудь изменится.

Ну что же, ладно. Долго ждать лета, но хоть какая-то ясность появилась.

И вот наступило лето. Весны почти не было: в Москве обычно долго каплет с крыш, булькают и звенят ручьи, образуются огромные лужи воды, которые по ночам замерзают так крепко, что по ним можно ходить и кататься на валенках, а тут за несколько дней жаркое солнце все высушило в пыль, так радовавшие глаз зеленые стебли травы, боязливо пробившейся сквозь прошлогодние бустылья, прожили всего несколько дней и пожухли, установился прямо-таки июльский зной, а на дворе было лишь начало мая.

Боброк, как всегда, предсказал верно. Утром девятого мая примчался запыхавшийся Кавтусь и сказал:

— Сегодня ваш главный колдун приезжает.

Оказалось, что Дмитрий Иванович Донской направил в Царьград для нового утверждения митрополитом Пимина вместо опального, жившего в Литве Киприана. По пути из Москвы Пимин со своей свитой должен был заехать в Сарай, чтобы выказать свое почтение хану Тохтамышу.

Вышли встречать его на берег волжского рукава Ахтубы. Здесь еще были признаки весны: полая вода переполняла берега, утопила все крутояры и песчаные отмели, а местами растеклась по степи, и было странно видеть над подернутой рябью водной поверхностью раскрывшиеся навстречу теплу многоцветные венчики тюльпанов и пригнувшиеся нежнозеленые метелки ковыля.

На пристанище не было свободного места, так много скопилось судов. И плес реки был постоянно встревожен — не успевала вода успокоиться после стремительно прошедшей под свежим ветром остроносой парусной ладьи, как нагоняли на берег волну тяжело осевшие торговые учаны, плоскодонные струги да рыбацкие челны.

Василий неотрывно всматривался в даль реки, откуда должны были появиться русские суда. Глаза стало резать от солнечных бликов, но даже когда убеждался, что спускались по течению не те ладьи, которых он ждет, все же провожал их обнадеженным взглядом, словно бы они хранили отсвет его родины, они ведь шли из верховьев Волги, из Руси.

Стоит чуть смежить глаза и — сразу окажешься дома, в кремле, на берегу Москвы-реки… Но дохнет степь сухим и горьковатым воздухом — словно кнутом обожжет, очнешься от забытья, и сердце снова клешнит тоска: под ногами вместо муравчатого ласкового берега — голая и ненадежная, осыпающаяся круча, подмывают которую не небесно-голубые, в мускулистые жгуты свивающиеся родниковые струи, а вода желто-взмученная, нечистая, словно прокисший квас. Оглянешься окрест — все чужое, все неласковое, угловато-резкое и изломанное, как орнамент на богатых и пыльных домах Сарая.

По разъезженной глиняной дороге плетутся запряженные в арбы ослы и верблюды, бритоголовые возницы в тюбетейках и толстых стеганых халатах, опоясанных кушаками, резко щелкают жильными кнутами, орут друг на друга, требуя уступить путь.

Ни один не сворачивает, двое слезают с облучков, глаза налиты кровью — драться, видно, собрались. Да не просто драться — хлестаться кнутами. Разделись до пояса, встали через дорогу, вокруг собрались зеваки и посредники, кто-то уже отмеряет шагами расстояние — началось… Вжжик! — вскрикнул один. Щ-щелк! — подпрыгнул второй, и у обоих рубцы на плечах вздулись. У первого кнут подлиннее да поприкладистее — как вдарит, так и обовьет противника, волосяной кончик иной раз его по лицу приходится. Уж и кожа у обоих кое-где лопнула, закровянилась. Сдался тот, у кого кнут был поплоше, упал лицом в ископыченную землю. Победитель ожег его напоследок по спине и горделиво свернул кнут в колесо.

Братья Некрасовы и тут время зря не вели, мельком взглянули на дерущихся, ухмыльнулись — «ровно два банных веника схлестнулись!» — и вновь за дело: полощут в реке холщовые порты и рубахи.

Боброк на встречу не пошел. Он вместе с епископом Саввой занят постройкой обыденной церкви — к приезду митрополита решили за один день возвести. Надо бы давно уж ее построить, негде было православным людям, попавшим волей случая в Сарай, в минуту горести или успокоения предаться тайной, мысленной молитве, помогающей восхождению духа к видению неизреченных и непостижимых для ума Божественных тайн. Когда-то, лет сто назад, было здесь, говорят, несколько православных храмов, а нынче одна малая часовня. Многие русские тем обходились, что рисовали на земле круг, шеломчик на нем с восточной стороны, крестик либо нательную иконку медную подставляли — вот и храм!

У Василия была икона Николы Чудотворца — свидетельница русской славы на поле Куликовом. Охранник смеялся: «Глупый русский, поклоняется доске, на которой баба с титешным дитем намалевана». Боброк ему объяснил: «Не доске мы поклоняемся, однако нарисованные на ней лики Господа и Пречистой Матери-Богородицы помогают нам представить их себе как бы живых и в мыслях поговорить и посоветоваться с ними». Охранник покрутил бритой головой, видно, понял, не бестолочью был, уважительно помолчал. Подумал, еще спросил: «Ну, а храм-то зачем?» И на это Боброк ему ответил: «Когда один помолишься — лишь свои думы и чаяния Господу поверяешь. А когда с единоверцами, то как бы в сговоре со всеми состоишь и всех братьями принимаешь». И опять татарин понял, видно, не простого все же стражника к наследнику великого московского князя определили, так заключил: «Значит, нельзя вам разрешать храмы строить, а то вместе-то вы надумаете что-нибудь дурное против нас». Может быть, из-за этого опасения так долго и не разрешали ханские эмиры строить в Сарае православную церковь. Вот только что удалось Савве выпросить местечко в центре, возле базара. Материалы были загодя припасены, а плотников и столяров русских нашлось много — должны управиться к вечеру, чтобы было где митрополита встретить.

Строительство церкви сразу объединило всех заложников из других русских княжеств, правда, на встречу Пимина они не пошли. Только Иван нижегородский вдруг среди дня явился. Подошел к Василию как ни в чем не бывало, видно, примирения искал, заулыбался, сообщил заговорщически:

— Со мной сюда Родослав увязывался, а я его не взял. Этот блинохват рязанский не чета нам, правда, Вася? Какая он нам родня!

— Не знаю, — холодно ответил Василий, — случается, что и родня хуже чужаков.

Иван озадаченно помолчал, не стал вникать глубоко, не терпелось ему главную новость вывалить.

— Знаешь, Вася, — уже не растягивая слов, а скороговоркой зачастил он, — этот блинохват надумал тайно сбежать, а? И Сашку тверского на это подбивает, а-а?.. А тверичи ведь что ржевцы, известное дело, родного отца на кобеля променяют.

Глаза у Ивана были какие-то кошачьи, зеленые, со взглядом холодным и словно бы постоянно обиженным. Василий не верил этому взгляду и потому постарался ничем не выдать волнения, которое вызвало у него сообщение Ивана. Он и сам уже втайне подумывал о побеге, только боялся делиться этим с кем-либо. А Иван ловил ускользающий взгляд Василия, пытался отгадать его мысли. Да, кошачьи у него глаза, подкарауливающие.

— А ты, Вася, не думаешь бежать?

— Да если бы и думал, тебе не сказал бы, — нарочито грубо ответил Василий, а Иван и глазом не сморгнул. Да, да, кошачьи у него глаза, не боятся они дыма.

— Не-е, про тебя я бы ни одной душе не сказал, тебя я ни в жизнь не выдам, ни в жизнь!.. Ты не то, что Родослав-блинохват, тот, как и отец его, перебежчик и перескок.

Кажется, чуть пересластил Иван.

— Родослав тоже ведь не в тени родился, чем это я от него отличаюсь? — поджег Василий.

— А всем! — не долго думая, ответил Иван, — Ты сильный, с тобой никто из княжичей сбороться не сможет. Если, конечно, по-честному, на опоясках, без крюка и подножки. Ты любого на лопатки положишь.

Определенно пересластил Иван. И что-то нехорошее он держит на уме, наверняка в сговор со своими двоюродниками Семеном и Васькой-Кирдяпой вошел.

— Тебя небось дядья мои подослали? — спросил Василий и сразу почувствовал, какую сильную оплеуху отвесил Ивану: улыбочка с его лица не исчезла, но как-то враз слиняла, обесцветилась и жила на лице сама по себе, явно лишняя. И стало видно, что никакие не кошачьи глаза у Ивана, заметался он взглядом туда и сюда, ни на чем не останавливая его, желая бы уйти прочь, да не в силах сделать это.

Василий отвернулся и отошел к мосткам, где братья Некрасовы сушили свои простиранные порты и рубахи. От разговора с Иваном стало на душе его еще горше и тоскливее: все враги кругом, даже и свои, русские, как можно терпеть все это? Но и бежать — невозможно. Тохтамыш так разозлится, что может снова на Москву кинуться. Другое дело — попросить Пимина взять с собой, он ведь все же митрополит, поганые уважают русских священников, даже боятся их!..

Митрополит Алексий, которого так любил отец и замену которому так и не удается найти, тоже бывал здесь, в Сарае. Жена хана Тайдула три года болела глазами, и никто не мог исцелить ее. Хан написал московскому князю: «Слышал я, что у вас в Москве есть такой служитель Божий, который о чем Бога ни попросит, Бог все дает ему. Отпусти его ко мне, и если он исцелит любимую жену мою, то будет у меня с вами мир, если же не отпустишь, приду войной». Святой Алексий смутился, сказал: «Дело это превыше сил моих». Но выхода не было: помолился он Богу и отправился в Орду. Ханша ждала его с нетерпением, и, когда Алексий был уже в пути, привиделся ей во сне какой-то святой мух в одежде русского священника. Она запомнила, что это за одежда, и велела ее изготовить из самых дорогих материалов. Алексий приехал, стал посещать больную. Лечил ее своими травами, молился Богу и кропил святой водой. И вскоре ханская жена прозрела, с благодарностью отдала Алексию изготовленные ею загодя богатые ризы и перстень[51].