Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

— Стало быть, ты просишь дать тебе свободу, — без обиняков сказал Кейлус, когда они сели, первым возвращаясь к прерванному разговору.

Ева протянула руки к огню, собираясь с мыслями. Учитывая ее состояние, это было довольно-таки нелегко. А еще она знала, что не может мерзнуть, но сейчас ей почему-то было холодно: должно быть, снова шалости гипоксии и отмирающих нейронов.

Она умирала. По-настоящему. Чувствуя это отчетливо, как никогда прежде. И страшно ей было, как никогда прежде, даже в замке у Гертруды.

Потому что умирать ей очень, очень не хотелось.

— Я не знаю, зачем вам корона, но чтобы ее получить, вы должны обручиться с девушкой, воплотившей пророчество. — Ева заговорила с максимальным спокойствием, которое оставил ей страх, всепоглощающим сизым туманом клубившийся в душе. — Я не смогу воплотить его с браслетом на руке. И упокоенной — тем более.

— Но сможешь, если согласишься помогать мне. И действовать во имя моих интересов.

— Каких интересов? Сделать вас королем? — она раздраженно следила, как Кейлус наливает себе что-то, весьма походящее на шампанское. На сей раз в распитии благородных напитков обошлось без прислужников-скелетов, и хотя те все равно не могли ничего подслушать, беседовать тет-а-тет ей было куда комфортнее. — Я знаю, кто должен взойти на трон на самом деле. То, что вы гений музыки, не делает вас гением в играх престолов.

— Благодарю за лесть, но этим меня не подкупить.

— Это не лесть. И король из вас выйдет плохой.

— Из Уэрти вряд ли будет лучше. Он ученый, не правитель. — Глоток Кейлус сделал словно бы в раздумьях: не то над тем, насколько ему нравится опробованное, не то над правдивостью прозвучавших слов. — Хотя дела в Шейнских землях идут неплохо, вынужден признать.

— Это опасные игры, лиэр Кейлус. И ставка в них — жизнь. Не только ваша, — сказала Ева, удержавшись от опрометчивого выпада касательно кое-каких его фатальных заблуждений. — Откажитесь от того, что вы хотите сделать. Если не ради меня, ради себя… и того, кого любите.

— Я оставил Тиму инструкции на случай моей смерти. Он передаст их остальным, — откликнулся мужчина с восхитительной небрежностью. — Даже если со мной что-то случится, моим слугам недолго осталось прятаться. Кто сбросит режим Айрес — ты, Уэрти или Мирк, — уже не суть важно.

— Но Тим любит вас. Что будет с ним, если вы умрете?

Подняв бокал почти на уровень глаз, Кейлус с издевательской проницательностью воззрился на нее поверх хрустальной грани.

— А ты, стало быть, внезапно прониклась пламенным участием к моей судьбе, и вовсе не пытаешься манипулировать мной в собственных интересах.

Под медным взглядом, смеющимся над ней злым саркастичным смехом, Еве захотелось потупиться. Но она не потупилась.

Сейчас она не имеет право на слабость. Ни на нее, ни на экивоки.

— А если мне правда не все равно, что с вами будет? С вами и с музыкой, которую вы больше никогда не напишете?

Ответом ей послужил шуршащий треск пламени; и долгое молчание, которым ее наградили, подтвердило — этого Кейлус не ждал.

Хорошо, что в этом мире не слышали о стокгольмском синдроме. Не то ее вполне невинный интерес, замешанный на столь же невинном восхищении, вполне могли бы растолковать далеко не столь невинно.

— Зачем вам нужен трон? — не дождавшись реакции, снова спросила Ева.

Наконец отвернувшись, Кейлус пренебрежительно махнул рукой с бокалом:

— Я хочу власти.

— Нет, — сказала Ева, не задумываясь. — Ваша сестра хочет власти. Вам нужно что-то другое. Что?

Он смотрел в огонь, пока отражение огня битыми всплесками волновалось на резном хрустале. Отстраненно поднес ко рту, погладив губы полукругом бокальной грани.

Ева уже не ждала ответа, когда эти губы все-таки разомкнулись.

— Я и сам не знал. Не думал. До недавнего момента. — Слова прозвучали так задумчиво, что стало ясно: Кейлус Тибель озвучивает это больше для себя, чем для нее. — Наверное, я просто хочу победить их. Получить то, чему они придают столько значения… отнять то, чего они так жаждут. Чего иные из них заслуживают, наверное.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Глядя на его профиль, высвеченный приглушенным светом кристаллов, мягко позолоченный огнем, Ева снова вспомнила Герберта. Вспомнила заносчивого венценосного сноба, под заносчивостью которого скрывался искалеченный недолюбленный ребенок.

Это воспоминание помогло ей наконец-то сформулировать правильный вопрос.

— Что вам сделала ваша семья, что вы так на нее обозлились?

Тихое шуршание пламени, коловшее слух в отсутствие слов, снова звучало так долго, что Ева почти перестала ждать ответ. Да и странно было бы на самом деле его ожидать.

Он и не ответил. Не сразу.

— Ты могла бы назвать самый счастливый год в своей жизни?

Встречный вопрос вынудил Еву в свою очередь задуматься. Невольно: просто неожиданностью этого вопроса ее застали врасплох.

— В моей лет было пока не так много.

— И счастливыми, полагаю, их не назовешь? — Кейлус усмехнулся ее удивлению подобной прозорливостью, которое Ева не сумела скрыть. — Счастливые дети редко обладают подобной проницательностью… подобным пониманием, впрочем, тоже. — Пояснение прозвучало почти отстраненно, и отстраненность не могла скрыть таившийся в нем комплимент. — Забавно, что несчастья, случившиеся с тобой, либо прививают завидное понимание чужой боли, либо начисто лишают этой способности. Даже не знаю, сочувствовать тебе или нет, ибо ты явно пошла не по второму пути.

Это тоже прозвучало почти отстраненно. И отстраненность не могла скрыть таившееся за словами сожаление.

За нее или за себя самого — не понять.

— А вы знаете? — спросила Ева то, что не могла не спросить. — Самый счастливый год?

Она думала, он снова не ответит.

Она ошибалась.

— Тот единственный год, который я провел в Лигитрине. Когда учился в консерватории. Год искусств, маленьких таверн и молодого амелье, и первого хмельного забытья, и опьянения музыкой, луной и любовью… — улыбка, кривой трещиной проявившаяся на губах, почти скрыла мечтательность, скользнувшую в голосе. — Год, который закончился, когда меня приехала навестить моя милая кузина.

Ева не шелохнулась. И ничего не сказала, даже когда в воздухе повисла пауза.

Просто интуиция шептала ей: в данном случае выжидающее безмолвие — единственно верная реакция.

— В юности мы были с Айри очень дружны. Она умеет быть хорошим другом… когда хочет. — Кейлус качнул бокалом — отраженное пламя утонуло в кремовом вихре взвихрившихся пузырьков. — Я писал ей все время учебы, и звал в гости, и ждал. А когда она приехала, показал ей город, и познакомил со своими друзьями, и повел по тем тавернам, которые успел полюбить сам; и когда мы бродили по ночному Лигитрину, веселые и пьяные… ах, как прекрасен этот город в лунном серебре… рассказал ей кое-что, чего не писал в письмах. И чего определенно никогда не написал бы отцу, потому что знал, что оно не найдет у него понимания. Но Айри, как выяснилось, не нашла ничего зазорного в том, чтобы по возвращении поведать ему это. То, что с одним из товарищей по школьной скамье у нас сложилась дружба куда более близкая, чем обычно складывается меж двумя молодыми людьми, связанными общим делом. — Медь в его глазах плавилась золотом огня, на который он смотрел. — Она потом говорила, что сделала это для моего же блага. Что хотела помочь мне стать нормальным. Что не знала, насколько далеко способен зайти мой отец. Не исключаю даже, что она и правда так думала. Но тогда я впервые узнал о ее любимом увлечении… рушить чужие жизни. В том числе для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Ева сидела так тихо, что слышала бы свое дыхание, если б только дышала. Глядя на профиль Кейлуса, четкий, словно чеканка по металлу, она понимала — спугнуть этот момент внезапной открытости будет просто. Еще проще, чем она могла в свое время случайно ранить его племянника. А вот заставить лиэра открыться снова будет задачкой, возможно, невыполнимой.