Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник) - Гилберт Честертон

Сэнду от разыгравшегося воображения священника стало явно не по себе. Он либо ничего не понял, либо наконец начал что-то понимать.

– Видите ли, – продолжил отец Браун, медленно разворачивая халат, – когда человек вырезает слова на стволе дерева, вряд ли можно ожидать от него образцовой каллиграфии. А если еще человек этот вовсе не тот человек, если я понятно выражаюсь… Что это?

Теперь он смотрел не на красный халат, и на какой-то миг показалось, что красная краска отпечаталась на его пальцах, но лица обоих мужчин сразу побледнели.

– Кровь! – промолвил отец Браун, и вдруг стало совершенно тихо, слышны были лишь мелодичные звуки реки.

Генри Сэнд с совсем не мелодичными звуками прочистил горло и нос и сипло произнес:

– Чья это кровь?

– Моя, – ответил отец Браун, но на лице его не появилось улыбки. Через секунду он добавил: – В халате была булавка и я укололся. Наверное, вам сейчас не понять, насколько это… насколько это острая булавка. – Тут он сунул палец в рот и принялся сосать его, как ребенок. – Оказывается, – сказал он спустя какое-то время, – халат был свернут и сколот булавкой. Никто не смог бы развернуть его… По крайней мере, не оцарапавшись при этом. Проще говоря, Хьюберт Сэнд не надевал этого халата. И на дереве писал не он. И в речке он не топился.

Пенсне свалилось с носа Генри и упало на землю, тихо звякнув, но сам он не шелохнулся, будто одеревенел от удивления.

– Что возвращает нас, – отец Браун снова повеселел, – к любителю писать личные послания на деревьях, как Гайавата с его рисуночными письменами. У Сэнда было полно времени до того, как он утопился. Почему он не написал жене обычную записку, как нормальный человек? Или, стоит сказать… Почему кто-то другой не написал записку его жене, как нормальный человек? Да потому что для этого ему пришлось бы подделывать почерк мужа, что не так-то просто сделать, особенно теперь, когда развелось столько экспертов с самыми разными способами исследования почерков. Но никому не придет в голову имитировать даже собственный почерк, не говоря уже о чужом почерке, когда приходится вырезать прописные буквы на коре дерева. Это не самоубийство, мистер Сэнд. Если здесь что-нибудь произошло, то это было убийство.

Папоротники и кусты зашелестели, затрещали, когда крупный молодой человек, точно великан через густой лес, пробрался сквозь них и остановился, вытянув вперед могучую шею, рядом с отцом Брауном.

– Я – человек прямой и в кошки-мышки играть не умею, – сказал он. – У меня были смутные подозрения… Я даже, можно сказать, давно ожидал чего-то подобного. Сказать по правде, я терпеть его не мог… Обоих их.

– Как вас понимать? – серьезно спросил священник, глядя прямо ему в глаза.

– А так, что вы мне показали, что тут произошло убийство, – ответил Генри Сэнд, – а я, пожалуй, могу показать вам убийц.

Отец Браун ничего не сказал, и молодой человек продолжил, с трудом подбирая слова:

– Вот вы говорите, что люди иногда вырезают любовные послания на деревьях. На этом дереве таких несколько. Вон там, за листьями, есть две монограммы, переплетенные… Вы ведь знаете, что леди Сэнд была наследницей этого имения задолго до того, как вышла замуж, и уже тогда она была знакома с этим прощелыгой… С секретарем. Я думаю, они устраивали здесь свидания, тогда же и вырезали свои инициалы. Ну а позже, судя по всему, использовали это дерево и для других целей. Сантименты… Или экономия.

– Наверное, они ужасные люди, – негромко произнес отец Браун.

– А что, – порывисто воскликнул Сэнд, – разве из истории или из полицейских новостей мы не знаем таких случаев, когда любовь становится страшнее ненависти? Вы разве не слышали про Ботвелла, не знаете всех этих кровавых легенд про влюбленных?

– Я знаю легенду о Ботвелле[29], – ответил священник, – мне также известно, что это не более чем легенда. Но от мужей действительно иногда избавляются подобным образом. Кстати, а как они избавились от тела? Куда его спрятали?

– Я думаю, они его утопили. Или сначала убили, а потом бросили в воду, – не задумываясь ответил молодой человек.

Отец Браун помолчал, моргая, и сказал:

– Река – хорошее место для того, чтобы спрятать воображаемый труп, но никуда не годное, чтобы спрятать труп настоящий. Легко сказать, что тело бросили в реку и его течением унесло в море. Но на самом деле, если труп бросить в реку, то шансы того, что оно действительно окажется в море, – один к ста. Куда вероятнее, что оно где-нибудь пристанет к берегу. Думаю, они придумали план получше, иначе тело бы уже нашли. И если на нем будут обнаружены следы насилия…

– Да черт с ним, с телом, – с некоторым раздражением воскликнул Генри. – Разве надписей на их дьявольском дереве не достаточно для доказательства?

– В любом убийстве тело – лучшее доказательство, – ответил священник. – В девяти случаях из десяти избавление от тела – главная задача для преступника.

Они опять замолчали. Отец Браун снова взялся разворачивать красный халат и разложил его на поросшем блестящей травой берегу. Вверх он не смотрел, но через какое-то время почувствовал, что там что-то изменилось, среди деревьев появилась новая фигура, она стояла неподвижно, как статуя.

– Кстати, – негромко сказал священник, – а как вы объясните появление того маленького человечка со стеклянным глазом, который вручил вашему дяде письмо? Мне показалось, что, когда он его прочитал, настроение его совершенно изменилось. Именно поэтому я не удивился, услышав о самоубийстве, которое, как оказалось, было вовсе не самоубийством. Готов поспорить, этот парень – какой-то частный сыщик, причем не очень успешный.

– Ну, – не очень уверенно пожал плечами Генри, – почему бы и нет… Мужья иногда ведь обращаются к сыщикам, когда у них в семьях такое творится. Я думаю, он раздобыл доказательства их интриги, поэтому они и…

– Я бы на вашем месте не говорил так громко, – прервал его отец Браун, – потому что ваш сыщик сейчас наблюдает за нами. Он стоит вон за теми кустами, примерно в ярде.

Они вместе подняли головы, и действительно: за кустом стоял гоблин со стеклянным глазом, нацеленным прямо на них. Странная фигура казался тем более гротескной, что замерла в окружении восково-белых цветов классического сада.

Генри Сэнд со скоростью, показавшейся просто неимоверной для человека его комплекции, вскарабкался наверх, возмущенно поинтересовался у этого человека, что ему нужно, и, не дожидаясь ответа, предложил ему немедленно убраться.

– Лорд Стэйнс, – спокойно ответил садовый гоблин, – будет весьма признателен отцу Брауну, если он найдет время заглянуть к нему домой.

Охваченный гневом Генри Сэнд порывисто повернулся, и священник приписал его негодование неприязни, которая, как известно, существовала между ним и аристократом. Прежде чем пойти вверх по склону, отец Браун еще на секунду задержался у дерева, чтобы еще раз посмотреть на письмена на гладкой коре. Он поднял взгляд чуть выше, на старый, потемневший от времени иероглиф, который, как ему сказали, обозначал пылкое чувство, после чего снова посмотрел на растянутые и неровные буквы признания (предположительно фальшивого) в самоубийстве.

– Вам эти буквы ничего не напоминают? – спросил он, и когда его компаньон угрюмо мотнул головой, добавил: – Мне они напоминают то письмо, в котором вашему дяде угрожали расправой от имени забастовщиков.

– Это самая сложная из загадок и самая странная из историй, которые мне приходилось распутывать, – сказал отец Браун, сидя месяц спустя напротив лорда Стэйнса в недавно меблированной квартире номер сто восемьдесят восемь, последней из квартир, законченных перед тем, как для строительства началось смутное время междуцарствия, закончившееся тем, что профсоюзы остались без работы. Квартира была обставлена со вкусом, удобно, и, когда священник с кислой миной сделал это признание, лорд Стэйнс предложил ему грог и сигары. Лорд Стэйнс вел себя на удивление дружелюбно, хотя и в своей обычной сдержанной манере.

– Зная вас, я понимаю, насколько это серьезное заявление, – сказал Стэйнс, – но детективы, в том числе и наш очаровательный знакомый со стеклянным глазом, похоже, не в силах отыскать решение.

Отец Браун, отложив сигару, осторожно произнес:

– Дело не в том, что они не видят решения. Дело в том, что они не видят самого вопроса.

– Действительно, – сказал аристократ. – Возможно, я тоже его не вижу.

– Этим данное дело и отличается от всех остальных, – сказал отец Браун. – Преступник, кажется, намеренно предпринял два разных шага, каждый из которых в отдельности мог быть успешным, хотя вместе ничем, кроме провала, они закончиться не могли. Я пришел к выводу, и полностью уверен в своей правоте, что листовка с большевистскими угрозами и вырезанное на стволе дерева признание в самоубийстве – дело рук одного человека, убийцы. Вы можете возразить, что листовка была оставлена строителями, что какие-то рабочие-экстремисты захотели поквитаться со своим работодателем и сделали это. Даже если бы это было правдой, все равно остается непонятным, зачем им понадобилось, зачем вообще кому-то понадобилось оставлять ложную улику, указывающую на самоубийство. Но я уверен, что все было не так. Никто из рабочих, как бы воинственно он ни был настроен, не пошел бы на такое. Я неплохо знаю этих людей и хорошо знаю их лидеров. Нужно обладать нездоровой, с точки зрения обычных людей, фантазией, чтобы предполагать, что такие люди, как Том Брюс или Хоган, могли пойти на убийство человека, если они могли разделаться с ним на страницах газет или испортить ему жизнь массой других способов. Нет, искать нужно не среди возмущенных рабочих, искать нужно того, кто сперва сыграл роль возмущенного рабочего, а потом – работодателя-самоубийцы. Но, во имя всего загадочного, зачем? Для чего ему это понадобилось? Если этот человек изначально предполагал, что сработает его план с самоубийством, зачем же он испортил свой собственный замысел, предварительно вывесив листовку с угрозами? Вы можете сказать, что мысль о самоубийстве пришла ему потом, и он решил, будто это для него будет безопаснее, так как самоубийство вызвало бы меньше шума, чем убийство. Но и этого не могло быть. Он ведь уже знал, что наши мысли направлены в сторону убийства, в то время как его главной заботой было бы, наоборот, заставить нас не думать об убийстве. Подобная мысль была бы крайне неразумной, мне же представляется, что убийца, напротив, очень умен. Вы можете это как-то объяснить?