Красные цепи - Константин Образцов

Душа моя была исполнена смятения и такого сострадания к моей бедной госпоже, что в этот миг я, не задумываясь, отправился бы вместе с ней и в адскую бездну, если бы это могло облегчить выпавший ей тяжкий жизненный жребий. И я сказал, что останусь верным обещанию, данному мной лорду Валентайну, и всегда буду преданным слугой моей леди, так что если ей потребуется моя жизнь, то пусть берет ее, не задумываясь.

И тогда леди Вивиен улыбнулась, и улыбка эта была так светла и в то же время так печальна, что у меня защемило сердце.

— Спасибо, мой добрый Вильям, — только и сказала она.

Глава 9

С высокого балкона VIP-зоны ночного клуба виден общий зал: вытянутый прямоугольник барных стоек, танцпол, хаотичное множество столиков и беспокойное, горячее, жадное движение плотной массы человеческой плоти, пестрящей яркими пятнами одежд. Толпа пульсирует вместе с низкими звуками музыкального ритма, и в такт ему лихорадочно бьются сотни сердец, гонящих по венам разгоряченную кровь, насыщенную гормонами и алкоголем. Мерцают и вспыхивают белые, синие, голубоватые лучи света, и горячий воздух несет снизу будоражащие запахи парфюмерии, возбуждения и человеческих тел, которые здесь, наверху, смешиваются с ароматами кальянного и сигарного дыма.

За низким столиком в глубоких кожаных креслах сидят двое немолодых мужчин в компании двух очень молодых девушек. Бутылка шампанского в ведерке со льдом покрыта капельками влаги, янтарным светом сияет в стаканах скотч, фрукты на большой тарелке кажутся искусственными в неживом свете, рассеивающем полумрак, как кажется искусственной лихорадочно пульсирующая жизнь вокруг.

Один из мужчин, безупречно ухоженный, невысокий, с коротко постриженными седеющими волосами, смотрит на крупный циферблат тяжелых часов на запястье и поднимается из-за стола. «Я на минуту», — коротко бросает он своим спутникам и идет к лестнице. Его белая рубашка отсвечивает синевой в лучах клубных прожекторов. Он спускается вниз, мимо охранника, оберегающего неприкосновенность VIP-зоны, протискивается сквозь плотную стену разгоряченных тел и выходит в холл. Там, у гардероба, его уже ждет водитель, высокий, крепкий, на черной гладкой коже куртки поблескивают капли дождя. Мужчина берет у него небольшую сумку, говорит: «Подожди» — и уходит в туалет. Он закрывает за собой матовую стеклянную дверь кабинки, защелкивает замок, садится и открывает сумку. Изнутри она покрыта блестящим мягким материалом, напоминающим фольгу: такие сумки используются, чтобы сохранить определенную температуру своего содержимого. Мужчина достает оттуда небольшую бутылочку из темного стекла, похожую на те, в которые разливаются пробники дорогого вина, только на этой бутылочке нет никаких этикеток. Стекло теплое и как будто живое на ощупь. Он открывает пробку, по привычке нюхает содержимое, а потом двумя большими глотками выпивает темно-красную жидкость. В едком парфюмированном воздухе уборной разливается тонкий запах вина, каких-то специй, а еще горячего железа и сырого мяса. Человек убирает в сумку пустую бутылочку, выходит, отдает сумку водителю и, ни слова не говоря, проходит обратно в клуб сквозь пеструю толпу, похожую на бесконечное множество мотыльков, слетевшихся на призрачные, мерцающие огни.

В большом, приземистом особняке престижного пригорода тускло светится одно окно. За ним, в огромной кухне-гостиной, за широкой стойкой сидит пожилой, грузный человек с жестким ежиком седых волос и тяжелым, суровым лицом, какое приобретается долгими годами руководства силовыми структурами. Перед мужчиной стоит хрустальная пепельница, полная окурков. В дальнем конце погруженной в полумрак гостиной беззвучно мерцает широкий плоский экран телевизора, на котором мелькают населяющие эфир призраки. Человек смотрит на лежащие перед ним часы с массивным золотым браслетом, подходит к кухонному шкафчику и достает оттуда завернутую в плотную ткань и фольгу небольшую бутылочку. Он открывает пробку и одним махом вливает себе в рот пахнущую вином, специями, металлом и мясом жидкость. Зачем-то с сопением нюхает рукав, видимо повинуясь многолетней привычке, потом ставит пустую бутылочку обратно в шкафчик, выключает телевизор и по широкой пологой лестнице идет на второй этаж, в спальню, где давно уже спит его жена.

В призрачном свете экрана ноутбука бледное лицо Маши Галачьянц отливает неживым оттенком синевы, а большие черные глаза кажутся еще больше и темнее. Она сидит за письменным столом в полумраке своей комнаты на втором этаже готического особняка на Островах. На экране компьютера перед ней открыто окно социальной сети, а еще белеет электронный лист текстового файла, наполовину покрытый частыми штрихами строчек. Быстро и сухо щелкают клавиши. Рядом с ноутбуком под настольной лампой стоит большая пластиковая банка, в которой на пожелтевшем листке сидит черная бабочка. Маша время от времени отрывается от экрана и смотрит на нее, и тогда бабочка, словно чувствуя взгляд, чуть шевелит усиками и крыльями, давая понять, что она еще жива.

Раздается осторожный тихий стук в дверь. Светлый прямоугольник дверного проема почти полностью закрывает высокая тень.

— Ты не спишь, дочка? — спрашивает Герман Андреевич.

Маша не отвечает. Папа и так прекрасно знает, что она сейчас не спит.

Галачьянц неловко входит в комнату. Его широкоплечая, угловатая фигура выглядит сейчас еще более сутулой, словно на плечах лежит тяжкое и неприятное бремя. Маша смотрит на отца. Он похож на человека, выполняющего нелегкий, но необходимый долг.

— Машенька, вот, нужно выпить… лекарство, — говорит он и протягивает ей темную бутылочку.

Маша некоторое время смотрит на него своими большими черными глазами, потом протягивает руку и прикасается к теплому стеклу. Она пьет медленно, длинными глотками, ощущая, как тягучая жидкость бежит по языку, в гортань и наполняет ее теплом, силой и, как всегда, ощущением безотчетного страха. Впрочем, страх быстро проходит, а тепло и сила остаются. Маша знает, что они останутся с ней до следующего месяца, когда отец снова придет к ней в комнату с лицом человека, выполняющего нелегкий долг.

Герман Андреевич целует дочь в лоб, обнимает ее и говорит:

— Волшебных снов тебе, принцесса.

Потом он выходит, как-то боком, тихо притворив за собой дверь.

Маша знает, что снов не будет. Никаких. Они перестали ей сниться в декабре прошлого годами она сомневается, что когда-нибудь увидит еще хотя бы один.

Я в аду. Здесь тесно, жарко, душно, и с каждым вдохом я втягиваю в себя вместе с густым горячим воздухом тяжелые алкогольные пары, запахи пота, кожи и похоти. Толпа обитателей ада стиснута так плотно, что двигаются они, едва передвигая ноги и покачиваясь, как зомби, а любой чуть более широкий шаг вызывает нарастающую волну, которая заканчивается шумной свалкой где-нибудь на танцполе, пьяными визгами, гоготом и звоном посуды. Впрочем, чаще всего этого не слышно: чудовищный грохот динамиков глушит все звуки, поэтому те, кто яростно штурмует барную стойку, надсадно разевают рты в крике, и лица их, и без того раскрасневшиеся, натужно багровеют, контрастируя с надувающимися синевой венами. Этот неистовый штурм отбивают девушки-бармены, реющие за стойкой как разъяренные гарпии: с резвостью, которой позавидовали бы и самые расторопные черти, они выхватывают мокрые мятые купюры, которые тянут к ним задние ряды штурмующих через головы передних, пригнувшихся над бокалами, наливают прозрачную, янтарную красноватую жидкость на глаз и наугад и протягивают стаканы навстречу жадным рукам. Иногда из колонок, перекрывая музыкальное грохотание, несутся вопли ведущего, похожие то ли на боевой клич индейских племен, то ли на возгласы впавшего в экстаз шамана:

— Ваши руки, «Винчестер»! А теперь — ВАШИ ГОЛОСА!

И ад вздрагивает от немыслимого, чудовищного рева, от которого звенят стаканы, дрожат стены, сыплется сор с потолка, а в открытую, покосившуюся дверь бара сметающим все на своем пути селевым потоком с улицы лезут все новые и новые тела, ошалело поводящие глазами и вдавливающие себя в жаркую толщу толпы.

Давка меня не беспокоит. Я стою у края барной стойки с внутренней ее стороны, куда заказан ход для других, вместе еще с двумя-тремя постоянными гостями, которым тоже даровано такое молчаливое право вместе с привилегией наливать самому себе виски. И этой привилегией я пользуюсь сегодня в полной мере. Внутри у меня свой собственный ад: тягучая, выматывающая душу тоска, которая отступает со змеиным шипением под очередной порцией алкоголя, но не уходит, а продолжает сдавливать сердце черными холодными кольцами. И сколько бы я ни пил, кто-то недобрый и мстительный внутри меня с издевательской настойчивостью показывает одни и те же картинки: мертвую девушку под холодным дождем и исчезающую в черном провале подвала быструю тень. Я оборачиваюсь: на полке между бутылок до сих пор стоит фотография Марины в траурной рамке — она тоже здесь, в этом аду, словно даже и после смерти не покинула рабочего места. Ее улыбка, при виде которой и самая горькая человеческая жизнь уверовала бы в то, что она прекрасна, сейчас уже не выглядит веселой, а взгляд кажется полным укоризны. Да, Мариша. Тебя я тоже не уберег от смерти на разделочной доске грязного асфальта. А вчера не смог спасти еще одну девушку от того, чтобы она не стала разорванной оберткой человека, мусорным мешком, набитым стынущим мясом, брошенным в холодную лужу.