Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы - Кришан Чандар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этот момент Анги заметила Путника. Странно, почему она вздрогнула и остановилась? Отчего смолкла ее простодушная песенка? Что пишет она своей палочкой на земле, эта не знающая грамоты Анги?
Путник громко позвал:
— Анги!
Она, безусловно, слышала его голос, почему же не ответила? Вот она поднимается вверх напрямик, минуя изгибы дороги. Сейчас походка Анги потеряла свою беспечность: девушка не размахивает руками, шея ее чуть изогнулась. Это уже новая картина. Другая статуя. Прежде она была лесной богиней, теперь — сама невинность, воплощение зари. И линии этой скульптуры иные, новые краски у картины, другая мелодия у музыки. «О, если б я был музыкантом!»
Анги вскарабкалась на кручу, сунула свою палочку в куст зеленого доба и, тяжело переводя дух, села возле Путника. Тот, не отрываясь, глядел на кудри, разметавшиеся по ее лицу.
Неожиданно Анги спросила:
— Когда ты пойдешь обратно, Путник? Если ты не хочешь называть своего имени, я буду звать тебя просто Путник. Хорошо?
Перелистывая страницы книги, он ответил:
— Хорошо, Путник — недурное имя. Дело в том, Анги, что я пришел сюда, чтобы поправить здоровье. Вот подлечусь немного, тогда и уйду.
— Куда уйдешь? — нетерпеливо допрашивала Анги.
Путник небрежно махнул правой рукой:
— Туда.
— А откуда пришел?
На этот раз он поднял левую руку:
— Оттуда.
Глаза Анги сверкали восторгом. Запинаясь, она проговорила:
— Путник, ты… удивительный ты человек…
А Путник подумал: «Наверное, я и впрямь удивительный. А разве все вокруг не удивляет? Эта тишина, похожая на сон, эта жизнь, близкая смерти, эти кудри, рассыпавшиеся по лицу Анги, — это ли не удивительно? Рубашка ее расползается, вся — заплата на заплате, а сколько достоинства в этой девушке, как величаво глядит она на ту же реку, воды которой сини, как ее глаза! Разве это не удивительно? Руки Анги такие крепкие, длинные сильные пальцы будто созданы для того, чтобы срастись с поручнями плуга. А мои пальцы почти что женские. И для меня отточить перочинным ножом карандаш — все равно, что для Анги вспахать половину поля».
Спустя несколько дней Путник снова повстречал Анги.
— Как давно я тебя не видел! — сказал он.
— Чудеса! — воскликнула Анги. — Я думала, ты… Сколько дней ты не играл на своей дудочке со струнами… Совсем недавно, позавчера, мы все собрались под обезьяньим деревом, и Фироз играл нам на дудке. Ты ведь слышал — он славно играет. И Киран сказала: «Что это Путника давно не видно? Где он?»
Говоря это, Анги все смотрела в лицо Путнику. В него вселилась тревога. Он приблизил свою руку к руке Анги — так близко, что коснулся ее пальцев.
— Да, верно, — медленно, с трудом проговорил он. — Я много гуляю, ухожу очень далеко от деревни, брожу в сосновом лесу…
— Один? Как же ты можешь?
— А я не один. Беру с собой книгу или что-нибудь пишу. Иногда играю на дудочке со струнами.
Глаза Анги стали круглыми от изумления.
— Какой ты странный, Путник!
В ее дыхании была сладость меда.
В последние дни барсата — сезона дождей — поспела кукуруза. Под сенью обезьяньего дерева появилось несколько больших токов — токи для кукурузы — и груды желтой травы. Эту тонкую, невысокую, никому не нужную траву люди скосили, обмазали выкошенные круглые площадки коровьим навозом, побелили мелом и выложили на них целые житницы кукурузных початков. Затем пустили по кругу быков, чтобы те вымолотили зерно. Из некоторых початков зерно высыпалось сразу; однако большая часть кукурузы уродилась такой крепкой, что даже копыта быков не могли заставить зерна покинуть свои гнезда. Тогда крестьяне разделились на несколько групп. В лунные вечера они собирались все вместе на своих токах и лущили кукурузу.
Внизу тихо журчит река. Луна зацепилась за вершину обезьяньего дерева, чтобы послушать печальную песню молодых крестьян, которым подпевают их матери, их сестры, их жены… Внезапно песня обрывается, люди молча продолжают свою работу. Налетает легкий порыв ветра — словно вздыхает обезьянье дерево. Кое-кто подсел погреться к костру. Старик тихонько просит:
— Спойте еще, дети мои! Спойте еще.
Вот и сам он запевает старинную песню — вспоминает весну своей уходящей жизни. В его слезящихся глазах трепещут желтые отблески костра, голос дрожит. Потом он замолкает и принимается поджаривать на углях кукурузный початок. Юные пастушки перешептываются между собой, слышится их звонкий смех. Пастухи поглядывают на них искоса, пряча улыбки. Вдруг молодой мужской голос затянул рассветную песню — и вот уже ее подхватили высокие голоса пастушек. Казалось, эти люди собрались в громадном храме, чтобы восславить бога своего. Сыплется кукуруза, словно бесчисленные молитвенные зерна, старый крестьянин — будто жрец, а в жертвенном огне костра пылает серая амбра и камедь, и ароматный дым стелется по храму. Все здесь дышит благородством, все — нерушимый покой и доброта природы.
Жители деревни Сару считали Путника не только дорогим гостем, они принимали его как брата. Добродушные крестьяне, простушки пастушки, дети вечно толпились вокруг него:
— Путник, сыграй на своей дудочке со струнами! Путник, сыграй на дудочке со струнами!
Анги, положив одну руку ему на плечо, другой ухватившись за смычок в его пальцах, настойчиво твердила:
— Путник, ну сыграй! Сыграй на своей дудочке со струнами!
Или кто-нибудь из сидящих под необъятной сенью обезьяньего дерева просил его порассказать о большом мире, где такие широкие долины и полноводные реки, где на мили раскинулись города, где по железным «струнам» бегут вдаль вереницы деревянных домов. Кто-то там нажимает кнопку — и сотни тысяч ламп разгоняют ночной мрак. В небе кружат «летающие кроватки», а внизу, по многолюдным улицам, гуляют прелестные пери в легчайших одеждах, сотканных из пуха куропаток…
Так миновало несколько лунных ночей. Однажды, слушая на одном из токов дудочку Фироза, Путник вдруг заметил: Анги нет. На другом токе он подсел к крестьянам и принялся лущить кукурузу. Анги среди них не было. Он пошел к третьему току, стал рассказывать о городской жизни. И тут не было Анги. На четвертом
