Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

А почему бы и нет? Я вырос на ферме, где оставался до десяти лет, и там я смог почерпнуть непосредственно у природы и без каких-либо затруднений то, что целые слои народонаселения, лишенные такого преимущества, считали исчезнувшим, то, что стремились найти философы, кладя на это жизнь, исполненную трудов, и что мне, ничего об этом не знающему, открывалось при одном-единственном взгляде на залитый солнечным светом ручей.

Временами я преуспевал в обществе и по службе, а временами с треском проваливался. Но в мире вспаханных ландшафтов, отороченных, словно кружевами, лесополосами и непокорными ручьями, в мире широких полей и ярко освещенных безлюдных заливов я неизменно находил утешение и силу. Именно там я всегда хотел быть, пусть даже это редко мне удавалось, и именно в таком месте я только и рискну умереть в один из прекрасных ветреных дней, которые так любил в детстве.

На какое-то время, сидя на своей терраске в «Хасслере», я снова стал человеком, точнее, мальчиком, принадлежащим самому себе, способным рассчитывать свой курс с той неоспоримой определенностью, которая является общим достоянием тех, кто точно знает, кто они такие, что они любят, откуда пришли и куда направляются.

Я понимал, что мне должно сделать, хотя вопрос «зачем?» все еще оставался для меня загадкой, и в печальной, исполненной покоя римской ночи я, оставаясь наедине с бутылкой минеральной воды, переводил свое природное понимание в термины, которые будут мне понятны даже тогда, когда сила мысли меня покинет.

Если вы не считаете уголовно наказуемыми безобидные действия, как то: опрокидывать кофеварки, подбрасывать мышей в мешки с кофейными зернами и машинально одергивать официантов или официанток, ставящих рядом со мною кофе, когда я ем, – то я никогда не совершил ни единого правонарушения.

То убийство, за которое я был осужден, было совершено исключительно в целях самозащиты, и мне не предоставлялось никакого выбора. Если бы мой обидчик не был бельгийцем и если бы немцы не избрали Бельгию, чтобы растоптать ее в первую очередь, я был бы оправдан. И разве постоянно одурманенный судья не залог непременно искаженного решения? Винить надо систему правосудия, а не меня. Я был всего лишь ребенком, на которого беспричинно напал огромный взрослый кофеман.

А пучеглазый тип? Это было оправданным насилием, но вряд ли преступлением. Полиция арестовала нас со шведом, продержала какое-то время, а затем выпустила среди ночи, не выдвинув никаких обвинений, равно как не предоставив никаких комментариев. Многим офицерам была объявлена благодарность в приказе за героическое подавление угрозы общественной безопасности, и им не пришлось объяснять, почему это снайпер умер от удушья, – ведь они, прибыв на место действия, стреляли в его труп на протяжении целой минуты, вгоняя пули в неподвижную тушку с тем же азартом, с каким исследователь втыкает флаг в макушку вновь покоренного пика или в отороченный пальмами пляж вновь открытого острова.

Повадки полицейских из Центрального полицейского отделения Нью-Йорка были важным фактором в моих расчетах, ибо ограбление компании Стиллмана и Чейза, само собой разумеется, должно было иметь место в Нью-Йорке. Что не могло не ободрять, ибо большинство служащих в этом департаменте не сталкивались с преступностью иначе как случайно. Они являли собой костюмированных карьерных бюрократов, которые, за исключением нескольких святых и героев, выполняли тот минимум, который требовался, чтобы все выглядело так, словно они занимаются именно тем, чем им положено заниматься.

Научились они этому от других городских бюрократов, сами до этого дошли, или же в некий подернутый дымкой исторический отрезок времени – скажем, в эпоху динозавров – все научились этому одновременно, не суть важно: они были продажны, они были бесполезны, они не являлись, когда их вызывали, они были некомпетентны, они были бессовестны, они были ленивы – и они были лучшими в Нью-Йорке.

Они разбирались в уличной преступности, имели опыт по части преступлений, внушенных страстью, нарушений парковки и вооруженных нападений, но в отношении того хитроумного финансового преступления, которое я замышлял, оставались сущими младенцами. В несметных армиях синих шинелей можно было найти лишь немногих (а может, и никого), кто не был бы деликатен и почтителен к нравам стопроцентных американцев и их учреждениям, образующим плато Уолл-стрит, пребывающее вне их кругозора.

Как мог нью-йоркский детектив начала пятидесятых отреагировать на преступление, связанное с третейским решением по удвоенной ставке, иначе чем подумать, что речь идет о половом извращении, связанном с насилием? Даже если бы насилие было более откровенным, общепринятая мудрость состояла в том, что люди элиты сами позаботятся об этом в своем кругу. Итак, я пришел к выводу, что в отношении полицейского вмешательства мне обеспечена если не полная неприкосновенность, то, во всяком случае, колоссальная фора.

Что до морального оправдания, то, право же, не надо особо напрягаться, чтобы найти оправдание для ограбления любого из инвестиционных банков, по крайней мере, таких, какими они были, когда я имел с ними дело. Это были высокопроизводительные картели с кастовой замкнутостью, которые избегали конкуренции и поддерживали свое положение с помощью пачек инструкций и постановлений и бессчетных неписаных законов. Инструкции и постановления писались назначенными или избранными политиками, которым эти фирмы либо уже платили, либо в скором времени собирались начать это делать.

Обычаи же охранялись в кругу закадычных друзей и прикармливаемыми клерками средней руки.

Федеральное правительство предоставило Стиллману и Чейзу лицензию на воровство в системе финансовых рынков. Это была закрытая система, которая брала деньги у многих, а возвращала только некоторым, не предоставляя большинству ни выбора, ни выгоды. Будучи мальчиком-рассыльным, я дивился тому, как торгуют ценными бумагами. Брокер, допустим, получал заказ – от школьного учителя или там молочника – на сотню акций Международного Сбережения по цене пять долларов за штуку.

Брокер говорил: «К окончанию торгов я дам вам знать, сумел ли я купить их по этой цене».

Затем он мог дождаться, чтобы цена на эти акции упала до четырех долларов, купить их и продать молочнику по пять. Или же купить акции по пять, проследить за их ростом, продать по шесть и сказать молочнику, что получить их по цене за пять не было возможности. В обоих случаях клиент обеспечивал гарантию брокерской коммерции. Я миллион раз видел, как это происходит. Компания Стиллмана и Чейза занималась в точности тем же самым, и не только с деньгами от молочника, но с пенсионными фондами, пожертвованиями и казной муниципалитета.

Внутри самой организации вознаграждение гораздо в меньшей степени зависело от затраченных усилий, чем от положения. Клерки и посыльные жили на скудное жалованье и порой рисковали своими жизнями, в то время как представители верхнего эшелона гордились тем, как словечко здесь или словечко там могло сколотить из ничего миллиард долларов, так что комиссионное вознаграждение обеспечивало им целое состояние. Хоть это и не одно и то же, но такая их гордость напоминала мне, как гордятся воры тем, что одним махом прикарманивают то, что какой-нибудь человек зарабатывал всю свою жизнь. Тем, кто готов осудить партнеров Стиллмана и Чейза строже, чем обычных воров, я посоветовал бы судить их не по барышам, но по нечестности. Ценность материальных благ колеблется и улетучивается, но постоянная величина чести всем хорошо известна и не поддается изменениям.

У компании Стиллмана и Чейза было отвратительное обыкновение управлять кровавыми деньгами тиранов и шейхов. То была горсточка государств, раскинувшихся на берегах Аравийского моря и Мексиканского залива, чьи диктаторы обожали сапоги, портупеи и патронташи.

Я не испытывал ни потребности в деньгах, ни желания ими обладать. У меня их было целое море, и вряд ли они для меня что-либо значили. На самом деле я всегда хотел только одного – воздвигнуть барьер между собою и кофе. И я не был одержим желанием причинить вред Стиллману и Чейзу. Они были беззащитны, но если я их ограблю, то мир от этого не станет ни лучше, ни хуже. Тогда, на террасе своей комнаты в «Хасслере», внимая крикам римских сов, адресуемым безмолвным звездам, я решил, что ограблю компанию Стиллмана и Чейза, потому что она есть, потому что это правильно, потому что это привнесет в мою жизнь лучик солнечного света. Потому что добродетель – лучшая награда, потому что жизнь коротка, а искусство для искусства – вечно.

Во время войны министр иностранных дел Швейцарии выразил протест американскому послу в связи с тем, что американский военный самолет нарушил швейцарский нейтралитет, вторгшись в воздушное пространство страны с северо-востока, проследовав вдоль Рейнской долины и облетев вокруг Маттерхорна не раз, не два и не три, но шесть раз – выполняя восьмерки, петли и «бочки». Все население Церматта было при этом поражено ужасом, а несколько козьих стад три или четыре дня не давали молока.