Эшелон - Иосиф

— Зря кипятишься, Коля! Я всегда и где угодно буду утверждать, что ты дурак, ибо это есть абсолютная истина, так сказать, в конечной инстанции. А если ты в этом сомневаешься, я могу написать тебе соответствующую справку.

С той ночи прошло вот уке сорок шесть лет, но я помню все до мельчайших подробностей. Зыков стоял посреди комнаты в своих грязных подштанниках (трусов тогда зимой почему-то не носили), от яростной злобы, помноженной на радость его прямо-таки трясло. «На, пиши!» — прохрипел он, подходя к моей койке и протягивая огрызок карандаша и тетрадочный листок. Ребята на своих койках замерли. «Коля, — спокойно и даже с некоторой нежностью сказал я, — кто же так делает? Это важный документ, а ты мне даешь карандаш. Потрудись обмакнуть перо в чернила и подай мне. И еще дай вон ту книгу, чтобы подложить под бумагу». Своими дрожащими руками он подал мне ручку и книгу. Боже, до чего же он был мерзок! Я решил не хохмить, а написал коротко и четко:

Дана сия Зыкову Николаю Макаровичу в том, что он действительно является дураком.

…февраля 1937 г… И. Шкловский

Отдав ему справку, я сказал: «А теперь можешь тушить свет — пожалуй, уже время!»

Через неделю, когда я по какому-то неотложному делу зашел на факультет, я сразу же всем существом почувствовал, что обстановка резко изменилась. Меня встречали приветливые лица, сочувственно спрашивали, почему редко появляюсь, уж не заболел ли? И черные тучи, сгустившиеся на моем небосклоне, полностью рассеялись.

Много лет спустя, мой старый друг по аспирантуре, ныне покойный Юрий Наумович Липский, поведал мне, что же тогда случилось. Зыков написал в партком факультета, возглавляемый Липским, заявление, в котором клеветнически обвинял меня в троцкистской агитации. Негодяй знал, что делает! Ото заявление по тем временам означало просто убийство из-за угла, причем безнаказанное.

Партком обязан был его рассмотреть и сделать выводы.

«Твое дело было безнадежно, — сказал мне Юра. — Очень я тебя, дурачка, жалел, но…» И вдруг на очередное заседание парткома врывается пышущий радостным гневом Зыков и протягивает какую-то смятую бумажку. «Вам нужны еще доказательства антисоветской деятельности Шкловского — вот прочтите». Члены парткома прочли и грохнули от смеха — то была моя справка. «А ты ведь действительно дурак, Зыков. Пошел вон отсюда», — сказал Липский, и тут же дело было прекращено.

Финал этой драматической истории можно объяснить только тем, что я родился в рубашке. За годы моей жизни в Останкино «эффект рубашки» сработал еще несколько раз. Ну, хотя бы тогда, когда в начале лета 1937 г. я получил повестку — явиться па Лубянку. Этот визит я никогда не забуду. Особенно запомнились лифты и длинные пустые коридоры страшного дома. Помню, что я должен был вжаться в стенку, пропуская идущего навстречу мне человека с отведенными назад руками, за которым в трех шагах следовал конвоир. По лицу человека текла кровь. Он был почему-то странно спокоен. Их там на Лубянке интересовали некоторые подробности жизни бедного Коли Рачковского. Я что-то долдонил о своеобразной манере Колиной игры в шахматы — он раздражающе долго думал. Ничего другого о несчастном я не знал. Не добившись от меня никакого толку, следователь подписал пропуск па выход. Никогда мне не забыть восхитительного состояния души и тела, когда за мной закрылась тяжелая дверь, и я оказался на залитой солнцем московской улице. Помню, меня захлестнуло огромное чувство любви к людям, которые как ни в чем ни бывало сновали взад и вперед. А я-то думал, что за эти два часа мир перевернулся…

Конечно, мне страшно везло. Впрочем, так же повезло и всему моему поколению ровесников Октября, сумевших дожить до начала выполнения продовольственной программы. Только интересно бы узнать — сколько нас осталось, таких «везунчиков»?

Государственная тайна

Как-то раз, лет 10 тому назад, я сидел в одном из маленьких, уютных холлов Малеевки и беседовал с журналисткой Ольгой Георгиевной Чайковской, известной своими статьями на криминально-судебные темы. Послеобеденное мартовское солнце заливало холл, окрашивая его в золотистый оттенок. Было тепло и очень как-то уютно, да и Ольга Георгиевна — женщина тонкого ума и большого очарования. Когда-то она была очень красива — это было и сейчас видно, тем более, что Ольга Георгиевна, как и все бывшие красавицы, о разрушительной работе времени просто не хотела знать — такова уж женская природа… До этого я встречал Ольгу Георгиевну несколько раз у Турока, так что мы были немного знакомы. Кроме нас в дальнем углу холла сидел, уткнувшись в газету Евгений Богат, широко известный по своим огромным статьям в «Литературке» на тему о чрезвычайно высоком морально — этическом уровне советского человека.

— Ольга Георгиевна, — сказал я, — Вы всем известны своими превосходными статьями о преступности в нашей стране. Для меня Вы очень большой авторитет по этой, пожалуй, самой мрачной области жизни. У меня к Вам естественный вопрос: сколько же народу у нас сидит в тюрьмах и лагерях, осужденных по всякого рода уголовным делам?

Моя собеседница смутилась и даже растерялась:

— К стыду моему, никогда об этом даже не задумывалась.

Я довольно красноречиво пожал плечами: все-таки женщины — удивительные существа, и способ мышления у них отличается от нашего. Их высоко развитые эмоции всегда волнуют частности, мелочи, между тем как осмыслить все явление в целом они обычно не пытаются. Каким-то внутренним чутьем понявшая ход моих мыслей Ольга Георгиевна почувствовала определенную неловкость.

— Конечно, это нехорошо, что я, всю жизнь занимаясь проблемой преступности, даже не подумала об этом. Увы, я действительно не знаю, сколько народу у нас сидит. Единственное, что я могу Вам предложить — это мои личные наблюдения в Ростове, где я ряд лет заведовала корпунктом «Известий». Так вот, оказывается, что суды этого города ежегодно выносят приблизительно 10 000 приговоров.

— Прекрасно, — воскликнул я, — сейчас Вам будет продемонстрирована мощность статистического метода в науке. Когда-то, еще на заре звездной астрономии, в конце XVIII века, Гершель, подсчитывая число звезд в поле зрения его телескопа и наводя этот инструмент на отдельные области Млечного пути, получил первые разумные представления о Галактике. Этот метод получил образное название «метода черпков». В последующие века статистический метод получил огромное развитие в нашей науке. Не меньшая роль подобных методов и в гуманитарных науках. Известно, что на Западе существуют целые институты, занимающиеся близкой тематикой. Вспомним хотя бы знаменитый институт Гэллапа. Итак, ростовские суды ежегодно, и притом устойчиво, выносят 10 000 приговоров? Это прекрасно, то есть, конечно, скверно, очень скверно для страны, но для наших оценок прекрасно. Будем, довольно произвольно, считать, что эти суды в среднем дают каждому обвиняемому по три года.

— Пять лет дают в среднем, — не прерывая чтения газеты заметил Богат, — наиболее распространенные преступления — это всякие разновидности злостного хулиганства, часто на почве алкоголизма, сопровождаемые тяжкими физическими увечьями.

— Спасибо за справку. Таким образом, Ольга Георгиевна, мы можем утверждать, что в советских тюрьмах и лагерях сидит, и притом постоянно сидит, около 50 000 человек, осужденных только ростовскими судами. Остается оценить вклад города Ростова в баланс союзной преступности. Самое простое — положить его равным доле населения Ростова в населении нашей страны. Эта доля около 1/300. Приняв эту оценку, мы получили бы неправдоподобно большое число заключенных в нашей стране. Так нельзя считать. Ростов — классический бандитский город, о котором даже сложены знаменитые блатные песни. Но, с другой стороны, по абсолютному количеству выносимых приговоров Ростов, конечно, уступает нашим городам-гигантам Москве и Ленинграду. Ясно, однако, что приписывать Ростову 10 % всей союзной преступности — это много. С другой стороны, считать эту долю равной 1 % — явно мало. Ошибка в оценке будет минимизирована, если взять среднее логарифмическое между этими крайними значениями. А это — 3 %. Отсюда вывод: одновременно в лагерях и тюрьмах Советского Союза находится в заключении примерно 1,5 миллиона человек. Думаю, что вероятная ошибка этой оценки — несколько десятков процентов, что не так уж плохо.

В этот момент Богат уронил газету и сказал:

— Откуда Вы это узнали? Ведь это же государственная тайна!

— Дешево же стоит такая государственная тайна. Это секрет «мелкого залегания», если его можно открыть такими примитивными средствами».

Реакция Богата дала мне основание полагать, что моя оценка близка к действительности. Я имел все основания полагать, что этот специалист по морали и этике советских людей гораздо больше информирован о таких делах, чем Ольга Георгиевна. А спустя несколько лет я по «вражьему голосу» от одного беглого бывшего советского юриста услышал то же число. Таким образом, старинный гершелевский «метод черпков» вполне оправдал себя.