Любовь — всего лишь слово - Йоханнес Зиммель

— Я не трону тебя. Я просто не хочу стоять там далеко.

— Можешь подойти вот до этой балки.

Балка в полуметре от нее. Я подхожу к ней.

— Где Эвелин?

— Я оставила ее дома. Я меняю предлоги, понимаешь? Чтобы Лео и садовнику с женой мое отсутствие не казалось подозрительным. Я сказала, что поехала за покупками во Фридхайм. Кстати, он — этот Лео — после нашей вечеринки впервые был со мной дружелюбен.

Этот Лео… Мне еще придется вспомнить эти слова Верены о нем…

— Почему ты закрываешь глаза, Оливер?

— Потому что я иначе разревусь.

— Отчего?

— От того, что ты так красива.

Характерным для нее движением она откидывает голову назад. Ее волосы разлетаются.

— Оливер, а у меня плохая новость.

— Плохая новость?

— Мы съезжаем с виллы и уже завтра переезжаем во Франкфурт.

Когда-то я занимался боксом. Во время самой первой же тренировки мой партнер попал мне по печени. Меня унесли с ринга. Сейчас я чувствую себя так же, как тогда.

— Мой муж сказал мне об этом только сегодня утром. Я не представляю себе, чем вызвана такая срочность.

— Твой господин и повелитель…

— Я завишу от него, он меня кормит. И Эвелин. А ты мог бы нас прокормить?

— Я…

Проклятье, почему я не старше? Почему я вообще никто, почему я ничего не умею?

— Пока нет. Вот когда закончу школу…

— Бедняжка Оливер, — говорит она. — Не грусти. Я хитрая и ловкая. Я уже так много обманывала мужа. Отсюда до Франкфурта полчаса езды на машине. Мы живем на Мигель-Аллее. Дом 212. У тебя есть машина.

— Я… — Мне опять хочется разреветься.

— Слушай! Я подберу для нас кафе, найду маленький отельчик, пансионат. А отсюда ты будешь просто смываться. Ты говорил, что у вас есть такой странный воспитатель.

— Да, есть…

— Вот так мы и будем встречаться.

— Но ведь это только на час-другой, Верена, только на пару часов.

— Но разве это не лучше, чем вовсе ничего?

— Я хотел бы быть с тобой всегда, день и ночь.

— Днем тебе надо ходить в школу, малыш… Но мы все равно будем вместе… целые ночи… до рассвета… Чудесные ночи… Муж скоро опять уедет…

Внизу проходят люди, мы слышим их голоса и умолкаем — пока голоса не затихают.

— Черт! А тут, как назло…

— Что?

— Послезавтра мы едем на экскурсию! На целых три дня. Так что я не смогу пока приехать во Франкфурт. Я не увижу тебя целых шесть дней.

На ее лице появляется выражение крайней заинтересованности.

— Что за экскурсия?

Я объясняю ей.

6

Дело обстояло так. Сегодня утром у нас был очередной урок истории с тощим хромым доктором Фраем. Он сказал:

— Мне не хотелось бы, чтобы у кого-то из вас возникло подозрение, что я рассказываю небылицы про третий рейх, что я преувеличиваю. Поэтому пятнадцатого числа мы съездим в Дахау и осмотрим концентрационный лагерь, который там когда-то находился. Автобусом мы доедем до Мюнхена, там переночуем и на следующий день отправимся в Дахау. Это совсем рядом. Концлагери чаще всего располагались совсем близко от городов и деревень. Но их жители ничего об этом не знали. Что такое, дорогой Зюдхаус?

Первый ученик Фридрих Зюдхаус, папаша которого в прошлом нацист, а теперь прокурор, что-то вполголоса сказал. Теперь же он встает и громко говорит:

— Я считаю, что бывший концлагерь — неподходящий объект для экскурсии.

— Это не экскурсия, дорогой Зюдхаус.

— Господин доктор, прошу вас, не называйте меня постоянно дорогой Зюдхаус.

Голова первого ученика наливается кровью.

— Извините. Я не хотел вас обидеть. Сегодня ночью я прочел в «Валленштейне»[92]: «В битве при Штральзунде он потерял двадцать пять тысяч человек». После этого я не мог уснуть. Меня не покидала мысль: что это значит? Он потерял? Разве эти двадцать пять тысяч принадлежали ему? Двадцать пять тысяч человек — это двадцать пять тысяч жизней, двадцать пять тысяч судеб, надежд, страхов, любовей, ожиданий. Не господин Валленштайн потерял двадцать пять тысяч человек, а двадцать пять тысяч человек умерли, — говорит доктор Фрай, хромая взад-вперед по классу. — Они оставили своих жен, детей, невест, свои семьи! Двадцать пять тысяч — представьте себе только, сколько это! Сколько из них умерло не сразу, сколько из них испытало боль — сильную и долгую. Кроме мертвых, наверно, было еще и много покалеченных: с одной рукой, с одной ногой, с одним глазом. Этого вы не найдете ни в учебниках истории, ни у Шиллера. Об этом вообще нигде ничего не говорится. Нигде не говорится о том, как выглядел концлагерь Дахау и как он выглядит сегодня. Вам придется привыкнуть к тому, что у меня свой метод преподавания истории. Тот, кто не хочет, может не ехать. Пусть поднимает руку.

Я оглядываю класс. Ной поднимает руку. Кроме него — больше никто. Даже Зюдхаус.

Тот сел на свое место. Видно, что его «разбирает псих», как любит выражаться Ханзи. Лицо его полыхает. От бешенства. Ясно, будь мой папаша старый нацист, у меня бы тоже лицо полыхало. Собственно, этот Зюдхаус должен вызывать скорее жалость. Ведь человек — продукт своего воспитания.

— Вы не хотите ехать с нами, Гольдмунд?

— Нет. Я попросил бы вас разрешить мне остаться здесь.

Доктор Фрай смотрит долгим взглядом на Ноя, родители которого погибли в газовых камерах Освенцима. Ной спокойно отвечает ему взглядом.

— Я понимаю вас, Гольдмунд, — произносит наконец доктор Фрай.

— Я знал, что вы меня поймете, господин доктор, — говорит Ной.

Доктор Фрай обращается к остальным:

— Итак, решено. Гольдмунд не едет. Мы выезжаем пятнадцатого в девять часов утра.

И тут Вольфганг начинает аплодировать — Вольфганг, сын военного преступника.

— Что с вами, Хартунг?

— Я нахожу, что вы великолепны, господин доктор.

— Я запрещаю всякого рода выражения симпатии, — говорит тот.

7

И вот теперь я рассказываю обо всем этом Верене в нашей башне.

Вдруг она начинает улыбаться.

— Пятнадцатого? — спрашивает она.

— Да.

— И шестнадцатого вы, стало быть, будете в Мюнхене?

— Да. А семнадцатого мы едем назад. А что?

— Только что я сообщила тебе плохую новость, а теперь у меня для тебя хорошая. Шестнадцатого я буду в Мюнхене. Одна!

— Что?

— Один друг моего детства женится. Манфред — я хочу сказать, мой муж, — Терпеть его не может. Этот друг просил меня быть одним из его брачных свидетелей. Бракосочетание состоится в девять часов. И если Дахау рядом с Мюнхеном, то вы вернетесь туда где-то после обеда.

— Да.

— Ты приедешь ко мне… в гостиницу… У нас будет полдня… вечер… и ночь, целая ночь!

Я судорожно сглатываю. Я всегда так делаю, когда сильно волнуюсь.

— Через четыре дня, Оливер! В Мюнхене! В городе, где нас никто не знает! В городе, где нам нечего бояться! Без спешки! Масса времени!

— Да, — говорю я сдавленным голосом.

Она снова рядом со мной, обнимает меня, снова смотрит в глаза и шепчет:

— Я так рада…

— И я тоже.

Мы еще раз целуемся. Так же, как и до этого. Так же, как мы, наверно, будем целоваться всегда. Потому что это любовь.

Во время поцелуя, когда все вокруг начинает кружиться — стропила, подпирающие крышу, стенные проемы, хлам вокруг нас, все, все, все — я вдруг думаю: Верена и концлагерь Дахау. Концлагерь Дахау и Верена.

Чудное сочетание, не находите? Дурной вкус, не так ли? Жутковато, правда?

Я скажу вам, что это такое.

Это любовь в году одна тысяча девятьсот шестидесятом от Рождества Господня.

8

В следующие двадцать четыре часа я совершаю три роковые ошибки. Все три из них будут непоправимы. Каждая из них будет иметь свои последствия, тяжкие последствия. И я буду вести себя как последний идиот — я, который всегда мнил себя таким молодцом.

Но все по порядку.

Верена опять первой покидает башню. Я выжидаю пять минут и затем следую за ней. Выйдя из каменных руин и пройдя около ста шагов, встречаю идущего мне навстречу господина Лео, Верениного слугу, — маленького, сухопарого, высокомерного и самоуверенного. С ним боксер Ассад, которого он выгуливает. На этот раз Лео одет в серый потрепанный костюм и рубашку с сильно заношенным галстуком.

— О, добрый день, господин Мансфельд!

Он преувеличенно низко кланяется.

— Добрый день.

— Наверное, осматривали старую башню?

— Да.

— Древняя постройка. — Сегодня у господина Лео грустный вид. Его лицо выглядит еще более длинным и гладким, губы — как две тонкие черточки. — Говорят, ее построили еще древние римляне.

— Да, мы это проходили в школе.

Он вздыхает.

— Почему вы вздыхаете, господин Лео? (А вдруг он видел Верену?).