Новый Мир ( № 2 2007) - Новый Мир Новый Мир

Максим Лаврентьев. В ожидании переправы. Стихи. М., Литературный институт имени Горького, 2006, 32 стр.

Максим Лаврентьев — автор трех тоненьких поэтических сборников: “Бабочка-книга” (2004), “На грани вымысла и смысла” (2005), “В ожидании переправы” (2006), все они вышли в издательстве Литературного института1. Мир, описанный Лаврентьевым, непротиворечив, уютен, гармоничен, хотя и до некоторой степени замкнут, тесноват. Если Москва, то Москва парков, садов, разрушенных усадеб, гротов, дворов. Если Петербург, то Петербург поэтических аллюзий начала XX века, а никак не современный. Если Крым, то древняя Сугдея лирических фантомных воспоминаний, а не Судак экскурсий и пляжей. Декларируемые поэтические истоки — Хармс, Введенский, Хлебников, обэриуты, чинари, Боратынский. Впрочем, скорее приходят на ум имена — Тютчев, Фет…

“В ожидании переправы” выстроен с той же мерой осмотрительности, что и предыдущие книжки Максима Лаврентьева — от элегического стихотворения-эпиграфа “Солнце светит, вода шумит / Нам — бессмертным и вечно юным” и от мимолетного отвержения окружающего: “И пляшет голый Аполлон, / Вскарабкавшись на стол, в гей-клубе” — поэта выносит к спокойному, размеренному созерцанию, как бы остановке бега времени. Он вглядывается в себя: “Что ты ходишь вечно хмурый, / Говоришь на всё „фигня”? / Со своею музой-дурой, / Со своей литературой / Ты уже достал меня”. Но самососредоточенные прогулки (“Иногда брожу по старинке / Вдоль да поперек по столице, / Неизвестно кто, в джинсах-стрейч”) прерываются жутковатыми видениями (“И во сне я вижу: оравы / В ожидании переправы / На речном стоят берегу”), и мысль о смерти не дает покоя, являясь фоном для всего остального. Ключевое стихотворение сборника, как представляется, “Сад”: “Разве это то, что ты хотел найти? / (Извини, что я перехожу на „ты”, / Но к себе на „вы” мне обращаться странно). / Где твоя любовь и где твоя мечта? / Вновь ты посетил знакомые места: / Старый парк, скамейки, летняя эстрада”. Знакомые места, и впрямь известные уже и читателю, обжитые им, вполне исчерпываются этим перечислением, но в убогих и уютных декорациях, похоже, перед нами проходит настоящая драма: “Мир, в который ты хотел попасть на миг, / Так похож на миф и не похож на мир — / Этот голубой, бесцельный и единый”. У лирического героя словно бы нет уверенности в самостоятельном существовании окружающего мира, и ситуация то ли облегчается, а то ли, напротив, усугубляется моментом непременной самоиронии: “Все же этот парк — волшебный парадиз. / Если отдохнул, пойди еще пройдись. / Если заметут, то я тебя не знаю”. Понятно поэтому, что друзья и знакомые в подобном мире — лишь рой призраков, которые карнавальным вихрем проносятся по окраине сознания и жизни. Да и женщины лишь заслоняют собой ту единственную, которая когда-нибудь поймет поэта (ведь поэт описываемого рода, как нетрудно догадаться, не понят ): “Пустоту сердечных отношений / Заполняю Аннами на шее”.

Максим Лаврентьев представляет нам героя наблюдающего, а не действующего, и где он остается в границах наблюдения, там хорошо видно его самого, и получается веско и изящно: “А на дачах пьют светлое пиво / Человечки, беспечней крольчат, / В ожидании горнего пира / Смотрят новости Нижнего мира / Или просто в шезлонгах лежат”. Хорошо бы поглядеть на такую персону в несвойственной ей ситуации: в мире деятельности, — но пока такой возможности нам не предоставляют, заклиная “одинокую джонку” в ее дальнем таинственном плавании, которое, впрочем, тоже отдает эскапизмом: “Но возьми мое сердце ребенка / И раздвоенный нищий язык, / По невидимой глазу Янцзы / Уходя, одинокая джонка...” Так завершается книжка, тоненький сборничек.

Думается, что поэтическое будущее Максима Лаврентьева не в последнюю очередь зависит от того, сумеет ли он перевести обстоятельства действия, а точнее, бездействия в какую-нибудь другую, более явную, более осязаемую, более конкретную реальность — в реальность, где существуют другие люди, кроме центральной фигуры. В его стихах мне лично не хватает и той Москвы, которую я наблюдаю вокруг ежедневно, с ее нищими, милиционерами, продавцами, дворниками, водителями и пешеходами, и России, расположенной за пределами столицы. Это не значит, конечно, что я взяла бы на себя ответственность попросить кого бы то ни было обратиться к другим темам, кроме тех, которые его интересуют… А хотя почему же и не значит, собственно? Именно и значит. Именно я бы взяла на себя такую ответственность. Мне кажется, что незаурядные поэтические способности, легкость слога, точность слова, спокойствие и выдержка, которыми обладает Максим Лаврентьев, заиграли бы совершенно по-новому, вздумай он расширить поле своего внимательного взгляда. Пожелание несколько садистское, но горя не хватает герою, темы, о которой ему хотелось бы говорить, — такой, от которой он бы умер, если бы вынужден был молчать. И это во время, которое поистине славно своим трагическим содержанием, — в наше, то есть теперешнее, время. Хотя чисто по-человечески, конечно, не надо никаких бед, а надо, чтобы по-прежнему оставалось светло и чисто. Уютно.

Иван Шепета. Суровые стансы. Книга лирики. Владивосток, “Рубеж”, 2005, 88 стр. (“Библиотека альманаха „Рубеж””).

Иван Шепета — поэт, живущий в Приморье, предпосылает своей книге слова Давида Самойлова: “Напишем суровые стансы / Совсем безо всяких прикрас…” Заявленная методология вполне ему удается. Книга лирики очень мужская, совершенно некокетливая, без ненужного “поддавливания”, без бряцания показательной мужественностью. В предисловии к книге критик, искусствовед Александр Лобычев сообщает самомалейшие сведения о поэте: десять лет поэтического молчания после громкой заявки — в 1990 году книга “Заповедник”, публикации в крупных журналах, в том числе и в “Новом мире”. На поэта сразу обратили внимание, он был услышан, почему же замолчал так надолго? “Суровые стансы” внятного ответа на этот вопрос, в общем, не дают. А жаль, поскольку именно такой интерес, личный, выходящий за грань внимания к собственно стихам, — тоже важен. Ведь порой поэт, как мне кажется, оживает для читателя не только идеями, которые претворяет в стихах, не только поэтическими находками, но и “сам собой”, во весь рост, со всеми своими исканиями, заблуждениями, обстоятельствами жизни и даже любимой чашкой в крупный горох.

Лучший Шепета из известных нам, — по-видимому, тот, который — очеркист, творитель карандашных набросков: “Чтоб смотрелись орлами солдатики, перед парадом / Узкогрудым птенцам наложили под китель газет. / И пошли. Согреваясь газетною прозой…” Еще любим мной Шепета, который вдруг эмоционально приоткрывается: “Тычется в тверди гром, / Ест естество мое магма. / Больно!.. И под пером / Ярко горит бумага”. Или: “От любви, как от водки вчерашней, тошнит, / И себе я противен, трезвея, / И раскаянье злое меня потрошит, / Как охотник убитого зверя”. Интересен еще Шепета, когда его застигает самоирония и когда от иронии он восходит к некоему простодушному на первый взгляд обобщению: “Сердце бьется — глупый труд! — / Эта страсть меня погубит. / Мимо женщины идут, / Ни одна меня не любит”.

Я отдаю себе отчет, что эти строки написаны не в одной из каких-нибудь новомодных блистательных “актуальных поэтик”, они совершенно традиционные, отсылают к уже известным вроде бы образцам — но новизна и эксперименты, которые сегодня кажутся особенно актуальными, они ведь тоже традиционны, просто в ином смысле. Мне нравится, что Иван Шепета не стесняется сказать банальное: “Шумит береза на ветру / И вздорной мыслью сердце ранит, / Что если я сейчас умру, / Она шуметь не перестанет”. Что говорит не без усмешки о быстротечности жизни: “У окна стою, глазею, / Как последний прозябаю. / Что мне жизнь, ротозею? / Простою и прозеваю”.

И особенно хороши, как мне представляется, у него акварельные зарисовки с натуры: “Уснул поселок, совсем уснул… / И лишь пролеты лестничных клеток / Летят в ночи сквозь невнятный гул / Разволновавшихся голых веток”.

Однако нельзя не сказать и о неудачах книжки: “романтическая поэма” “Шарик-волк” написана онегинской строфой совершенно напрасно. Не мой, чужой какой-то, незнакомый мне Шепета в тех своих стихах, где склонен к умственной эквилибристике или к философским выводам. Думается, выводы к читателю придут сами, а в стихах они чаще всего остаются ненужными общими местами.

Владимир Тыцких. Недалеко. Владивосток, издательская программа “Народная книга”, 2006, 48 стр. (“Поэзия”).

Стихи Владимира Тыцких подкупают неожиданной простотой — простотой, от которой мы все отвыкли и которая считается рядом “актуальных поэтов” явлением почти неприличным. “Под этим небом бесконечным / Нам так поверить нелегко: / От первой до последней встречи / Здесь, на Земле, недалеко”. Я, видимо, придерживаюсь традиционных, чтоб не сказать ретроградных, взглядов на поэзию и по-прежнему не отказываюсь от наивного права полагать, что поэта поэтом делает вместе с его стихами его судьба. Владимир Тыцких — подводник, военный журналист, первый тоненький сборничек “Тревога” выпустил в 1983 году. Были премии, в том числе — Приморского комсомола (1982), награды — золотая медаль им. К. Симонова (2000) и другие, всего — около десяти книг и удивительная простота, сохраненная сквозь все публикации и награды, сквозь действительные трудности жизни подводного моряка, а затем человека, который вынужден кормить семью в условиях дикого капитализма — мотаться “челноком” в Китай, спекулировать шмотьем. Это и есть трагическая судьба русского офицера, какой ее сделали события, происходящие в стране. Ныне Владимир Тыцких, слава богу, заведует департаментом информации в Морском государственном университете имени адмирала Невельского во Владивостоке и проводит каждый год Дни славянской письменности и культуры в Приморье. И не перестает писать стихи.