Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Ян Аноста выпил и сразу опять налил себе. Пообвел взглядом примолкших гостей и поднял рюмку.

— Вечная ему память! Земля пухом!

Выпили все. Аноста подсел к Само.

— И ты чугунки боишься?

— Это, пожалуй, она меня боится, — засмеялся Само. — Небось знаешь, что то и дело меня увольняют. И не только меня.

— Попробуй опять! По весне каменщиком устроишься…

— Весной двинемся в другое место, всей артелью… Там видно будет! На чугунку уже не надеюсь!

— Нынче все по-иному. Будут увольнять, устроим забастовку!

— Ради меня? Не смеши! Да мне это и ни к чему.

Само поднялся. Аноста, взглянув на него, тоже поднялся. Встала и его жена. Все стали собираться. Само удивленно на них поглядел и спросил:

— Куда это вы?

— Домой! — сказала жена Аносты Ева. — Пора, ты ведь поднялся.

— Я только воды напиться! — проговорил Само. — Посидите еще, ешьте, пейте! Хоть немножко!..

Они послушались, но как бы нехотя. Само вышел в сени, где на лавке в двух бадьях стояла вода. Поднял одну — жадно стал пить. Вода стекала не только в рот, но и в рукава, за ворот, на пол. Он оторвался от бадьи, перевел дух и снова стал пить. Аж голова закружилась. На миг, потеряв равновесие, он резко дрыгнул ногой. Ударил по лавке и перевернул вместе с бадьей. Вода залила глиняный пол и тут же образовала лужу.

Само обомлел. Вполуха он прислушивался к говору в горнице и тщился отгадать, не встают ли гости снова. Вода под его ногами хлюпала, глина мягчела. Он нагнулся за тряпкой, поскользнулся на сыром, осклизлом полу и упал на одну из бадей. Раздался хруст — бадьи как не бывало. Обручи, стягивавшие клепки, и те погнулись. На грохот отворились двери, в сени выглянула Мария, а потом и ступила на осклизлую глину. И тотчас с визгом растянулась на полу. Гостей взяло любопытство. Все набились в скользкие сени, падали один за другим, вставали, снова падали и снова вставали. Поднялся гам, вскрики слились в общий смех, и вскоре он бушевал так, что, казалось, раздавал стены дома. А когда потом все повылезли па белый снег, смех еще покрепчал. Они тыкали пальцами друг в друга: воскресные костюмы были все в глине. И вдруг не стало ничего смешнее, чем глинистое пятно на выходном платье. Смеялся Само, Валент, смеялась Мария. Вдова Ружена и та утирала большущие слезы смеха. Кристина от смеха охала. Аносту смех душил.

Лишь Аностова жена Ева безучастно стояла поодаль. Лицо ее хмурилось, голова нервно подергивалась, а губы непрестанно повторяли одну-единую фразу:

— То-то будет опять стирки!

Наконец Ян Аноста, посерьезнев, а то и погрустнев, подошел к Само Пиханде:

— А не попробовать ли тебе снова к нам на чугунку? Я мало-помалу отхожу от дела, а ты бы мог заступить на мое место…

— Нет! — возразил Само. — Сам знаешь, меня не возьмут. Весной попытаю счастья в другом месте. Зиму как-нибудь перебедую, а потом отправимся с артелью в чужую сторонку. Здесь тесновато стало!

Они взглянули в глаза друг другу, обменялись рукопожатиями и разошлись.

8

Поначалу Кристина решила, что подожжет дом Францо Кулиша со всех сторон зараз, пусть сгорит дотла с двором и со всеми пристройками. Тогда уж Само, должно, не заставит ее идти замуж за обнищавшего вдовца. Но, заглянув незаметно в освещенное окошко Францевой кухни, она вдруг одумалась. Кто знает, может, потому, что увидела, как Францо посреди кухни неловко стирает рубашку. Вода из шайки выплескивалась на пол, один рукав рубахи волочился по грязи, на другом Францо стоял. Ей сразу сделалось его жалко, и вместо того, чтоб подпалить дом, она постучала и вошла.

У него глаза на лоб полезли.

Он едва не опрокинул шайку с водой — так поспешил к ней навстречу, волоча рубашку по полу.

— Ну здравствуй! Здравствуй! Здравствуй! — Францо не мог остановиться.

Не отвечая ему, она лишь ухмыльнулась, взяла у него из рук рубашку и молча ее выстирала.

Он стоял рядом с разинутым ртом и слова не мог вымолвить. А получив от Кристины выстиранную рубашку, в оторопи чуть было не уронил ее на пол.

Она рассмеялась и насмешливо над ним завздыхала.

— Ты был у нашего Само? — без лишних слов приступила она к делу.

— Я? — подивился Францо. — А для чего?!

— Слушай, Францко, ты что из меня дурочку делаешь? Ты вдовец, я вдова…

— Вот именно, вот именно, — прервал он ее обрадованно.

— Но это еще не значит, — крикнула она, — что мы должны пожениться и жить вместе.

— Да я ведь… я ничего!.. — смешался Францо.

— Знаю, что ты! — сказала она с презрением. — Дурак ты! И заруби себе на носу: никогда за тебя не пойду, хоть бы эта изба была золотая, а в саду у тебя росли марципаны!

Она повернулась и выбежала, оставив ошарашенного Францо посреди кухни.

У нее дома впотьмах сидел за столом Юло Митрон.

— Не зажигай! — приказал он ей.

Она вздрогнула с перепугу, но, узнав его голос, тотчас успокоилась.

— Присядь! — сказал он.

Она закрыла дверь на засов и села к столу.

— Где ты была? — спросил он ее ласково.

— У жениха! — засмеялась она.

— Не мели языком! — одернул он ее. — Моей будешь!

— А ты что, женишься никак на мне? — рассмеялась она опять.

— Да какое это имеет значение! — отрезал он зло.

Она тяжело вздохнула и примолкла. Потом сказала тихим, печальным голосом.

— Нехороший ты человек, Юло, раз только о себе думаешь!

— И о тебе!

— Сейчас! А потом что?!

— Когда потом? Потом, потом, что будет потом — меня не занимает… Я живу сейчас! И ты тоже!

Он помолчал, затем снова спросил.

— А что это за жених?

— Сватают мне вдовца! — сказала грустно Кристина.

— А ты? — испугался он.

— Не знаю! — ответила она равнодушно.

Он приник к ней, горячо схватил за руку и сжал так, что она едва не вскрикнула.

— Ты этого не сделаешь, Кристина! Никогда! — выдохнул он. — У меня одна ты… Были бы дети, может, я и оставил бы тебя в покое. Я хочу детей! Ты мне их дашь, Кристина! Ты будешь женой мне, любушкой моей.

Он отпустил ее руку, уронил голову на стол и заплакал. Он захлебывался, глотая рыдания, и дрожал как в ознобе. Успокоился, лишь когда Кристина дотронулась до него. Она гладила его волосы, лоб и лицо. Улыбалась ему.

Он остался у нее до утра.

9

После веселых поминок человек долго чувствует себя виноватым. Само выбежал утром из дому босой, в одних гатях[86] и увяз в глубоком снегу. Он набирал его пригоршнями, умывал лицо, грудь и руки. Снег был сыпкий, холодный, а тело горячее. Само чувствовал, как снег тает, если подержать его подольше у кожи. От холода пробирала дрожь. Снеговая вода ручейком струилась по лбу, затекая в глаза, рот и нос, — он смачно чихнул. Меж тем незаметно подошел брат.

Само вздрогнул, когда рядом раздался голос Валента:

— Заболеешь!

— Да ты что! — выпрямился Само. — Снег мне в радость. Я со вчерашнего какой-то смурной… Есть неохота!

— Мне тоже! Собаке вот несу!

Само увидел у брата в руке миску с демикатом[87], в котором крупными монетами перекатывались кусища хлеба. Демикатовый запах защекотал ноздри. Само даже сглотнул.

— Нет у нас собаки! — сказал он и, отбросив снег, вытер платком руки. — Ее уже не накормишь!

— Как так? — удивился Валент.

— Пропал наш пес! В тот самый день, когда отец дух испустил. Забыл сказать тебе.

Они подошли к собачьей конуре, из которой свисала на снег тонкая цепь с мелкими звеньями. Само поднял ее, позвякал ею и снова уронил в снег. Она свернулась как гадюка.

— Издох? — спросил Валент, опустив миску на снег к самому концу цепи, словно пес был там и по сию пору.

— Вовсе нет! — махнул рукой Само. — Словно бы испарился… Несколько дней не выпадало тут снегу, собачьи следы были ясно видны. Когда я в тот день пришел сюда, следы вились вокруг конуры, но пса нигде не было. Вроде бы никуда не убегал, и крыльев у него тоже не было…

— Брось! — нахмурился Валент. — Что-то ты выдумываешь!

— А к чему мне? — спросил серьезно Само. — В церковь не хожу, ни в какие чудеса не верую.

— Странно! — сказал Валент и задумался. — Собачьи следы, говоришь, были только вокруг конуры?

Само кивнул.

— Может, пес учуял покойника, сорвался, прыгнул аж на лестницу и дал деру…

— Не видывал я, чтоб собака без разгону прыгала на десять метров!

— Значит, украли его! — сказал Валент. — Вы все примолкли возле отца в доме, вор воспользовался случаем, огрел пса по голове, сунул его в мешок и исчез.

Говоря это, он так разошелся, что нечаянно наступил на миску с демикатом и перевернул ее. Демикат впитался в снег, а куски хлеба стыли на морозе. На белом снегу осталось большое пятно.

— Может, оно и так, — уступил Само, улыбнувшись. Вдруг ему стало жалко растерявшегося брата. Он поднял миску. — Ничего, — проговорил он мягко и указал на хлеб, — весной куры склюют…