Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

— Хороший, хотя и незаконнорожденный! — согласился Цыприх.

— Как так, незаконнорожденный? — заудивлялся Дула.

— А ты не знаешь?! — улыбнулся Цыприх. — Отец об этом рассказывал… Они дружили с его отцом. На лошадях возили сюда в Градок и Микулаш соль из польской Велички. У старого Матея Пиханды не было детей, и вот, сказывают, однажды, когда он в очередной раз отправился в Величку за солью, приехал в Гибе Янко Краль[84], ну тот самый стихотворец. Он гостил у нашего Якуба Грайхманна, ну и навестил Матееву жену. Потом родился наш Мартинко!

— Злые языки, — недоверчиво качнул головой Дула,

— Тому уж шестьдесят четыре года, откуда тебе знать, было оно или не было!

— Было иль не было, теперь уж все одно! — сказал Дула. — Только вот поклянись тут при Мартинко, что никому не скажешь, что мы тут открыли, когда обмерили его. Клянись!

— Клянусь! — сказал Цыприх.

— Клянусь! — повторил Дула.

Они встали, отвесили поклон усопшему и вышли.

В сенях стояла сударушка Пиханды — Жела Матлохова. Стояла молча, неподвижно, хотя Ружена и задирала ее.

— Пришла, бесстыжие твои глаза!

— Пришла! — сказала Жела.

Из кухни выглянул Само. Поглядел на мать, на Желу Матлохову.

— Пусть войдет, раз пришла! — сказал он громко, повелительно.

Жела Матлохова благодарно взглянула на Само — тот махнул рукой в сторону передней горницы. Она кивнула, поняла. Медленно прошла к дверям, отворила их и еще раз обернулась. Само опять подбодрил ее движеньем руки. Она вошла, прикрыла за собой двери. Тут же привалилась к ним и долго стояла так… Она глядела на покойного Мартина Пиханду, то прищуривая глаза, то широко раскрывая их. Ее и тянуло подступить к гробу, да какая-то сила не пускала, приковывала к дверям. И так хотелось поговорить с покойным: она и рот уж открыла, но ни словечка выдавить из себя не смогла. Крепко сжала рукой горло. Невысказанные слова душили ее, не давали вздохнуть. Она протянула к покойному Мартину руки и потом потихоньку стала опускать их к своему обессилевшему телу — к лону женщины, где таятся истоки жизни. Она передернулась, затряслась. Боль и горе судорогой исказили ее лицо. Обеими ладонями она закрыла его. А потом, нащупав ручку, отворила двери и с плачем выбежала вон. Проскочила сени и, сбежав с лестницы, на дворе едва не налетела на Ружену. Не проронив ни слова, пронеслась мимо вдовы, как безумная выбежала на улицу и умчалась прочь.

Пораженная Ружена долго смотрела ей вслед. Не удержалась, выглянула из-за дома на улицу. В вечернем полумраке увидала, как Жела Матлохова, широко размахивая руками, уносится в проулок между домами на противоположной стороне. Когда она скрылась, Ружена повернулась, провела пальцами по удивленному лицу и вдруг обомлела от мысли: «Неужто Жела и впрямь его любила?!» Она вздохнула. Ей показалось, что в эту минуту она простила Желку.

6

Юло Митрон вышел из корчмы Герша.

Под звездным небом мороз вытягивал и гнул гвозди, крепко сидевшие в деревянных петлях строений. Юло Митрон аж заохал, когда мороз впился ему в лицо. Он быстро нахлобучил баранью шапку на голову, на потный лоб. Заколебавшись, остановился, будто хотел воротиться назад в корчму, но потом двинулся дальше. Из-за оград и промеж дальних домов долетал к нему надрывный лай собак. Когда он проходил мимо коровников, в ухо ударяло беспокойное топанье копыт о деревянный настил.

Он вышел на дорогу — один на все село. В окошках домов мерцал свет, желтый, как пергамент. На крепком морозе у него сильно разболелась голова. Он остановился и, набрав горсть рыхлого снега, приложил ко лбу и вискам. Острый холод сковал голову, но боль не отпустила. Он прошел еще несколько шагов, как вдруг над головой вспыхнул метеор.

Застыв на месте, Юло вперился взглядом — от резкого света сразу заболели глаза.

Вдруг вверху загромыхало, как летом в грозу, и пронзительно зашипело. Он невольно отступил на шаг, потом еще на один. Ослепительно горящий шар пронесся над головой, направляясь к Горке. А за шаром подпрыгивал — того и гляди оторвется — короткий хвостик. И едва только шар коснулся самых высоких елей Горки — раздался оглушительный грохот. В изумлении Юло Митрон остановился как вкопанный, с трудом переводя дух. Перед глазами мелькали круги от яркого света, в ушах все еще стоял гром и грохотанье, когда вдруг где-то справа он услышал шипенье. Менее чем в трех шагах от него снег завихрился, заклубился. Точно в полусне он пошел в ту сторону и, нагнувшись, поднял тяжелый железный осколок. Он был еще теплый. Не больше картофелины. Юло разглядывал его на ладони, гладил его морщинки, ямки. В одну из бесчисленных дырок сунул мизинец. Космическое тепло согрело ему палец. Он поднял голову и взглядом обнял мириады звезд. С минуту смотрел на них, не испытывая страха и не впадая в смирение. Злость сотрясла его. Бешеная злость словно с кровью разнеслась по всему телу. Он крепко зажал в кулаке метеорит и направился к дому. На придомье своего жилища появился Габор Матлей и с живостью обратился к Юло:

— А что, мне почудилось или взаправду что-то гремело?

— Ничего я не слыхал! — отрезал Юло Митрон и скрылся в ближней улочке.

Вот он и дома. Шмыгнул в дровяник, из него в маленькую мастерскую. Засветил лампу. Он оглядывал метеорит, а злость в нем непрестанно росла. Кинув метеорит на железную наковальню, схватил обеими руками тяжелый молот и стал бить. Ковал по горячему. Железо звенело, жалобно скулило, но формы не меняло. Он взял его и, отпыхиваясь, рассмотрел. Ни малейшей бороздки на нем не объявилось. Он снова положил его на наковальню и снова стал по нему колотить. Пронзительные звуки наполнили мастерскую, дровяник и разнеслись по широкой округе. А Юло молотил по метеориту, ударял, бил и ковал. Он потел, пыхтел, стонал, но молотил что есть мочи. Он скрежетал зубами, надсаживал мышцы, временами у него даже ноги в коленях подламывались. А когда он был готов уже зареветь от злости, в дверях возникла жена Матильда.

— Ты что тут делаешь? — визгливо спросила она.

Он враз перестал колотить, смешался, словно она поймала его на месте преступления. Отбросил молот, сплюнул в пыль. Задул лампу, и в мастерской настала тьма.

— Ты и впрямь свихнулся! — заверещала опять жена. — Еще и свет тушишь!

— Ступай! — приказал он жене и сунул в карман осколок из вселенной.

— Где ты был? — спросила Матильда, оставаясь стоять в дверях. На белом снеговом фоне четко вырисовывался ее силуэт.

— Ну был! — сказал Юло тихо.

— А где? Где ты пропадал?

— Тебе что до этого?

— Да я-то знаю, где ты торчал, чьи засовы отворял, чей порог переступал… Знаю, все знаю, да будет тебе ведомо!

— Чего ж тогда спрашивать? Знаешь, ну и знай!

— У, свинья! — выкрикнула жена. — Срамишь меня с этой потаскухой Кристиной… Но я тебя… Я тебя… Я тебя, клянусь богом, лучше отравлю, чем вот так-то маяться!.. Отравлю тебя, отравлю!

Он подступил к жене и резко схватил ее за руку. Стиснул. Почувствовал, услышал, увидел, как она от боли застонала, согнулась в коленях и на какое-то мгновение повисла на руке.

— Думай, что говоришь! — процедил он сквозь зубы, отпустил руку жены и отпихнул ее. Тогда Матильда кинулась к нему с плачем и мольбой.

— Прости меня, прости, — взвыла она. — Я это не подумав, я люблю тебя, Юлко мой, Юлик, не серчай, не серчай!..

— Пусти! — взревел Юло Митрон. — Пусти, не то…

Дернувшись, оттолкнул жену от себя.

Выйдя из мастерской, Юло прошел через сарай и остановился на заснеженном дворе. Глубоко вдыхал и выдыхал воздух. Еще и еще раз! Улыбнулся. Опустив руку в карман, нащупал метеорит. Сжал его крепко, до боли.

— Я выкую из него сердце!

7

На другой день заявились подгулявшие Ондрей Надер и Петер Гунар. Весело, будто входили не в обитель печали, постучались они в кухонную дверь и поздоровались. Только когда удивленно обернулись к ним скорбные лица, они опамятовались. Без слова протянули всем руки.

— Где он лежит? — спросил наконец бывший староста Ондрей Надер.

— В передней горнице! — сказала вдова.

Мужчины немедля отправились туда. Обступили покойного Мартина Пиханду и с минуту безмолвно на него глазели. Склонившись, оба подробно изучали его лицо, словно хотели удостовериться, помер ли он на самом деле или притворяется, разыгрывая одну из своих обычных шуток, на какие его веселый нрав всегда был горазд.

После короткого обследования усопшего они уверились, что все — без обману. Переглянулись, почти одновременно дернули плечами, а потом скорчили выразительные рожи, словно хотели поведать друг другу: «Что ж, раз так, ничего не попишешь!»

— Мартин Пиханда, — произнес над покойником Ондрей Надер, — ты не был плохим человеком, хотя очень уж скоро и негаданно отошел в вечность из этого бренного мира. — Он сглотнул слюну, затем посмотрел на лесного управителя, даже оборотился к нему — Ты небось хорошо помнишь, что за славный человек был наш Мартинко. Это он возвел и обустроил общинное стойло для быков.