Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

— Что такое, дети? — отозвалась их мать.

— Дедушка! — вырвалось у Петера.

— Я это, я! — очнувшись, сказал старик хрипучим голосом, который после двух-трех слов очистился. — Бурки вот обметал!

Он распрямился, улыбнулся детям. Те опять ожили и вбежали в кухню. Но дверь осталась открытой, и старик, не стирая холодного пота со лба, следил, как они возятся круг стола. Наконец бабка Ружена прикрикнула на них.

— А чтоб вас приподняло да прихлопнуло, — топнула она ногой и ударила кулаком по столу. — За стол и завтракать!

Дети, как ни странно, стихли. Старик подождал, пока они усядутся за большой стол, потом вошел.

— Доброе утро! — поздоровался.

— Доброе утро! — ответила ему невестка Мария.

— Есть будешь? — спросила жена.

— А что именно?

— Яйца всмятку, молоко.

— Неохота! Попозже…

— Как хочешь!

Обе женщины стали хлопотать вокруг пятерых детей. Старик стоял над ними и одного за другим оглядывал. Словно нарочно они уселись за стол сообразно возрасту. Во главе стола, на дедовом месте, сидел двенадцатилетний Ян, по правую руку от него — одиннадцатилетний Само, рядом десятилетний Петер, потом девятилетняя Эма и, наконец, восьмилетний Карол. Дети ели в охотку, ни один из них не произносил ни слова. Слышно было лишь чавканье, сопение, иной раз и тяжкий вздох. Казалось ему, что и еда — надсадная работа. Старик обошел стол и каждому из внучат положил на голову руку. Потом поглядел на жену, на невестку и направился к дверям кладовой.

— Ты куда? — спросила жена.

— На чердак! — бросил небрежно.

— На чердак? — заудивлялась жена. — А что там?!

— Черепица лопнула, — сбрехнул старый, — снегу малость надуло…

— Откуда знаешь?

— Утром был!

Он отворил дверь в чулан. Успел заметить и внимательный взгляд жены, которым провожала его, пока он не закрыл за собою дверь. Но сказать она ничего не сказала, и он, взойдя по лестнице на чердак, с натугой приподнял деревянный притвор. Он посмотрел в ту сторону, где под оконцем в щипце стояли бутылки со смородиновкой, и ему сразу полегчало. И боль в руке перестала терзать, и холода в теле как не бывало. Он слышал, как сын в дровянике рубит поленья в щепу, глухо донесся до него детский крик из кухни, но он ничего уже не примечал. Трясущейся рукой потянулся к бутылке. Схватил ее, а когда захотел откупорить, она выпала из рук. Удар был приглушенный, стекло треснуло тихо, и все же с перепугу он окаменел. Сперва он лишь стоял над разбитой бутылкой и изумленно глядел на нее. Вино не лилось, не растекалось, а торчало замерзшей горкой. Он опустился на колени, наклонился к мерзлой смородиновке, взял в руки. На ощупь она была сыпкая, крошилась и мельчилась промеж пальцев и быстро таяла на ладони. Он вложил кусок льда в рот и пососал. И сразу ощутил запах и вкус. Старик глотнул.

— Вино, вино! Ох, и согреюсь! — бормотал он под нос и, набрав полную пригоршню ледяной каши, до отказа набил рот.

Встал.

Он жевал, чавкал, сосал, грыз, сглатывал.

Облокотившись локтем на оконную раму, поднял глаза к меркнувшему месяцу. Большими стаями проносились под ним черные каркающие вороны. Они пролетали над домом словно черные лоскуты и исчезали где-то в заснеженных полях, лугах или в густых и темных подтатринских лесах. Старик мотал головой, пристально следя за вороньими стаями, и ему чудилось, что все они со своей высоты видят его в этом чердачном оконце. Вдруг вороны исчезли. Поля перед домом зазияли пустотой, месяц совсем померк. Старик осознал, что сын перестал рубить дрова — двор и дом удивительно затихли. Вино ударило в голову как-то сразу. На лице он нащупал капли и крошки ледяной каши, стекавшие от углов рта к подбородку. Губы были холодные, закоченевшие. Он сунул в рот пальцы и потер изнутри щеки. Чудно-то как: губы такие холодные, а всему телу тепло. Это, должно быть, вино! Ну конечно, вино! Он снова нагнулся, набрал полную пригоршню ледяной винной каши и запихнул ее в разинутый рот. Он уже не грыз, не жевал, а все глотал, сглатывал. И вдруг его вырвало. В резком выдохе ледяная каша хлынула изо рта, обрызгав оконное стекло и стену. Старик силился передохнуть, но что-то острое недвижно застряло в горле. Он открывал рот во всю ширь, словно хотел закричать, но из горла не вырвалось ни одного звука. Старик схватился за горло, потом за грудь — там еще сильно колотилось сердце. Все затуманилось перед глазами, он зашатался, стал падать, падать… Упал!

Куча щепы непрерывно увеличивалась, пока не сравнялась с колодой. Тогда Само перестал рубить и всадил топор в колоду. Нагнулся, набрал полную охапку щепы и пошел к дому. Дети уже доканчивали завтрак, а жена Мария собиралась мыть посуду. Он сбросил щепки в ящик у плиты и обернулся к детям. Двое из них, Эма и Карол, повиснув на руках, тянули его в разные стороны. Они смеялись и кричали.

— Тихо! — одернула их Мария. — Марш в горницу! Поиграйте там, пока я здесь приберусь!

Дети неохотно отправились в соседнюю горницу. Само сел за стол, потом опять встал.

— Ты что, есть не будешь? — подивилась жена.

— Буду, только руки вымою!

Он вымыл руки в тазу, вылил воду в ведро и опять сел.

— А где отец? — спросил он, беспокойно оглядевшись.

— На чердаке! — сказала Ружена, не подымая головы от работы: пришивала внучатам на одежку пуговицы.

— А что ему там делать? — не отставал Само.

— А я знаю! — дернула плечом мать. — Сказал, будто черепица лопнула.

Само поглядел на двери чулана, потом на потолок. Но тут жена отвлекла внимание, поставив перед ним завтрак: три яйца всмятку, ломоть хлеба и поллитра горячего, исходившего паром молока. От вкусных запахов аж слюнки потекли. Само взял мягонькое очищенное яйцо, легонько сдавил его, посолил и целиком отправил в рот. Прижав его зубами и деснами, он почувствовал, как яйцо лопается и из треснувшего белка растекается по рту липкий, чуть терпковатый желток. И жевать ни к чему — достаточно придавить яйцо языком, деснами или зубами, и оно уже легонько скользит в глотку. Само сглотнул, и яйца как не было.

Вдруг на чердаке что-то приглушенно бухнуло.

Потолок захрустел, казалось, вот-вот треснет.

Само, Мария и Ружена в удивлении переглянулись. Мать встала, отложила шитье. Будто ждала, что еще громыхнет. Но наверху было тихо, и старая взорвалась:

— Что он там только выкамаривает, гмырь чертов?!

Само встал, подошел к чуланным дверям и громко крикнул:

— Оте-е-ец!

Никто не отозвался.

— Никак оглох?! — кипятилась Ружена.

Само растерянно и вопрошающе поглядел на мать, потом на жену. Что за оказия! Само вмиг повернулся и во весь дух взбежал на чердак. Обе женщины втиснулись в чулан и ждали у лестницы.

— Святый боже! — вырвалось у Само, и женщины внизу оцепенели.

— Что там, Самко?! — всхлипнула жалобно мать.

— Сюда! Наверх! — надсаживался Само.

Мать, обычно спокойная, сразу затряслась. И уже с воем и плачем стала карабкаться вверх по ступеням.

— Не плачьте, мама! — утешала ее невестка, а сама рукой вытирала глаза.

Они поднялись наверх и окаменели. Старый Ппханда лежал навзничь, все лицо — красное.

— Муж мой! — закричала Ружена. Она рухнула на колени, коснулась лица умершего. — Кровь!

— Нет! — сказал Само. — Вино!

— Вино? — оторопела мать.

— Подавился, — сказал Само, — проглотил, должно быть, осколок стекла…

Обе женщины в голос разрыдались.

Пока они громко плакали, вздыхая и всхлипывая, Само молча стоял над ними и над мертвым отцом и незаметными движениями утирал слезы.

Спустя время женщины притихли — обе только хлюпали носом. И Само уже отпустила судорога, сжимавшая челюсти и горло. Мать взглянула на сына так, словно видела его в первый раз. Она и веками не повела, и слез на глазах уже не было, и стояла она на коленях далеко от него, но у Само было такое ощущение, будто он натолкнулся на ее лицо. Будто налетел на нее со всей силой и вдавил в мягкую белую стену. Мать глядела на него немо, словно ждала ответа, объяснения. И тут Само понял: испугалась, боится! Он подошел к ней и крепко обнял. Мать сперва дернулась, потом успокоилась. Она нагнулась и стала платком вытирать измазанное лицо мужа.

— Как же теперь быть с ним? — спросил Само тихо.

Мать минуту колебалась.

— Негоже тут его оставлять! — отозвалась она на удивление твердым голосом.

— Позвать на подмогу? — предложила невестка Мария.

— Нет! — резко оборвала ее старая. — Сами управимся!

И сразу же поднялась. Согнувшись — видать, схватило в пояснице, — обошла тело мужа и остановилась у него в ногах. Глянула на сына, на невестку — обоим кивнула. Нагнулась и обхватила мужнину левую ногу. Мария взглянула на Само — видно, не решалась, робела. Но Само сделал ей знак — и она, встав возле свекрови, обхватила правую ногу покойного. Сдвинулся с места и Само. Он подошел к отцовской голове, присел на корточки, просунул руки умершему под мышки и подтянул недвижное тело на себя. Потом потихоньку выпрямился, приподняв отца. Тут же поднатужились и женщины.