Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря - Серафим (Чичагов)

После этого о. Серафим вызвал к себе церковницу сестру Ксению Васильевну Путкову (монахиню Капитолину), которой он всегда приказывал записывать разные имена для поминовения, и сказал ей: «Вот, матушка, запиши ты ее, Марию-то, монахинею, потому что она своими делами и молитвами убогого Серафима там удостоилась схимы! Молитесь же и вы все о ней, как о схимонахине Марфе!»

По свидетельству сестер и лиц, близких Дивееву, Мария Семеновна была высокого роста и привлекательной наружности: продолговатое, белое и свежее лицо, голубые глаза, густые, светло-русые брови и такие же волосы. Ее похоронили с распущенными волосами. Она покоится по левую сторону матушки Александры, первоначальницы Казанской общинкй.

Из рассказов стариц о Марии Семеновне сохранилось немного. Так, Мария Иларионовна (монахиня Мелетина) свидетельствует следующее: «Живя в миру и слыша от всех о батюшке Серафиме, — повествует она, — я пожелала быть в Сарове и принять его благословение. Первым делом, как пришла в Саров, пошла я к батюшке в его пустынку; он сам вышел ко мне навстречу, благословил и с улыбкой говорит: "Ты, матушка, знаешь ли Марию Семеновну?" "Знаю, — говорю, — батюшка; она через три двора живет от нас". "Вот, матушка, — продолжал батюшка, — я тебе про нее скажу, как она ревнива была к трудам. Когда в Дивееве строили церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы, то девушки сами носили камушки, кто по два, кто по три, а она-то, матушка, наберет пять или шесть камешков-то и с молитвой на устах, молча, возносила свой горящий дух ко Господу! Скоро с больным животиком и представилась Богу!" Сказав это, пристально посмотрел на меня батюшка и сказал: "Матушка, ведь это я тебе говорю! Как у нас заболит животик, никто не рад нам будет!"» Мать Мелетина и была впоследствии долго больна (тетрадь № 1).

Старица Устинья Ивановна (впоследствии монахиня Илария) говорит (тетрадь № 1), что «покойную сестру нашу Марию Семеновну, высокой жизни, особо против всех любил батюшка Серафим. Он говорил и предсказывал ей об обители многое, по большей части запрещая кому-либо рассказывать, но некоторое завещал ей помнить и передать мне, грешнице. Из того вот что я помню. Раз, выведя меня к Казанской церкви и показывая на все это место кругом, сказала она мне и тут же бывшим сестрам: вот помните, церковь эта будет наша, и священники тут жить не будут; приходская же церковь выстроена будет в другом месте, там будут при ней жить и священники, тут же будет лавра; а где канавка, там будет киновия! И еще, по благословению же батюшки Серафима, говорила она мне: "Батюшка Серафим сказал, что кладбищенская церковь у нас будет во имя Преображения Господня, запомни!" А я на это возразила ей, что ведь на кладбищах, кажется, всегда строятся церкви всем святым. Так, ответила она, но батюшка Серафим сказал, что престол всех святых будет еще ранее устроен». (Предсказание сбылось, ибо в 1847 году выстроена была ныне теплая церковь Божией Матери Тихвинской и в ней придел с левой стороны всех святых, а кладбищенская церковь построилась уже после, в 1855 году, во имя Преображения Господня.) А о стесненных средствах обители всегда ей говаривал батюшка: «Убогий Серафим мог бы обогатить вас, но это не полезно; я мог бы и золу превратить в злато, но не хочу; у вас многое не умножится, а малое не умалится! В последнее время будет у вас и изобилие во всем, но тогда уже будет и конец всему!» [13]

Говорилось уже о том, что церковь во имя Рождества Богородицы была окончена постройкой летом 1830 года. Поэтому о. Серафим поручил Елене Васильевне Мантуровой и священнику о. Василию съездить в Нижний Новгород для получения разрешения от архиерея освятить новый храм Рождества Богородицы. Об этом пишет о. Василий в своих записках:

«И чудной только был батюшка! Год был холерный, ну, куда и как мы поедем... Бог весть! А ослушаться его не смели. Елене Васильевне, положив просфор и приказав изготовить прошение, сказал: "Поклонитесь владыке в ножки и просфоры от меня отдайте; он вам все и сделает!" Мне же наказывал так: "Ты, батюшка, приехав, закажи теплый хлеб в булочной, да так, чтобы он у тебя был горячий, от меня и подай ему, он вам все сделает!" Делать нечего, заложили мы свою лошадку и потихоньку в повозочке поехали в Нижний. Как приехали, остановились в Крестовоздвиженском женском монастыре и рассказали свое дело. Бывшая в то время игуменья, мать Дорофея, выслушала нас с сердечным прискорбием, объявила и объяснила нам совершенную невозможность исполнить все желаемое, так как Владыка по случаю холеры (то была первая холера) никого не принимал, о чем дал даже указ из консистории. Выслушав, мы говорим, что все это так, да батюшка Серафим послал и приказал, а ослушаться его мы не смеем. Подумав, игуменья мать Дорофея написала и послала Владыке письмо, прося разрешения по весьма важному делу видеть его, но владыка прислал ответ: "Чтобы старица не беспокоилась, я сам у нее буду!" Этот ответ поставил игуменью еще в большее затруднение. Прошло несколько дней, а Владыка не ехал, и как ни жалела нас матушка Дорофея, но сама ехать после ответа Владыки не осмеливалась и писать ему уже не решалась. Как быть?! Посоветовавшись с Еленой Васильевной, невзирая на предостережения, но помня слова батюшки: "Поклонитесь Владыке в ножки, он вам все сделает!" — что значило, чтобы мы лично были у архиерея, а батюшке же Серафиму [14] все хорошо было известно, — мы, перекрестясь, решились с Еленой Васильевной прямо сами идти к Владыке. Будь что будет! Все нас уговаривали, останавливали и в страхе и трепете за нас были. Елена Васильевна взяла просфоры, батюшкой присланные, и прошение, я из булочной горячий, только что испеченный хлеб, как приказал мне батюшка, который держал под полою, и также прошение о перемене обветшалого антиминса. Что же, как батюшке угодно было, все так и случилось! Пришли в дом архиерея, беспрепятственно вошли и стали в прихожей. Решительно никого не было, пустой дом, и везде на окнах хлор. Стояли мы более получаса, нарочно кашляли, авось кто-либо услышит и выйдет; но никого не было в этом мертвом доме. Мы было уже хотели уходить, да вдруг заслышали какой-то шорох, остановились, опять нарочно закашляли... Отворилась дверь, и к нам вышел сам преосвященный Афанасий. Мы ему поклонились в ноги. "Это что, — говорит, — каким образом, что за люди?!" Я, весь дрожа, объяснил ему, в чем дело, а Елена Васильевна подала прошение и просфоры. Владыка ласково выслушал и принял все, но, взяв от меня хлеб и чувствуя, что он горячий, невольно улыбаясь, воскликнул: "Просфоры-то так, а уж хлеб-то никак не из Сарова, а здешний, ибо теплый!" Тогда, совсем ободрившись, я осмелился объяснить архиерею, что хлеб этот действительно здесь печен и только что мною взят из булочной, но что так приказано мне самим батюшкой Серафимом, который без того не велел и являться к Владыке. "А, теперь понимаю, это по-Златоустовски!" — воскликнул восхищенный преосвященный. И, написав тут же резолюцию на прошение об освящении храма, он послал свечей для молитвы батюшке Серафиму, благословил нас и отпустил, говоря: "На счет всего этого обратитесь к архимандриту Иоакиму в Консисторию, он уже вам все это устроит!" Возвратясь таким образом в женский монастырь, где в трепете и страхе ожидали нас, никто не хотел верить нам, зная строгость вообще преосвященного Афанасия, и все дивились, явно уразумевая в этом единое лишь чудо угодника Божия, батюшки Серафима! Когда же я на другой день отправился на счет всего этого к о. архимандриту Иоакиму, представляя ему указ о новом освящении, он в удивлении меня спросил: "Да ведь я недавно освятил вам церковь, где же еще-то освящать?!" "Тут же и другую!" — сказал я. "Как же! — воскликнул он. — Что вы, батюшка, где же тут-то?" Когда же я объяснил ему чудное устройство этой новой церкви, по желанию батюшки Серафима, то, дивяся и всплеснув руками, о. архимандрит воскликнул: "О, Серафим, Серафим! Сколь дивен ты в делах твоих, старец Божий!" В это самое время прибежали сказать о. архимандриту, что Владыка его немедленно требует. "Погодите, — сказал он мне, — что такое, погодите-ка меня здесь, не по вашему ли делу зовет... Кстати, — продолжал он, — я скажу вам, отпустил ли меня Владыка освящать церковь-то, как батюшка Серафим того желает и как вы мне передали!" Я остался, а архимандрит уехал. Возвратясь, еще при входе, произнес архимандрит: "Ну, уж Серафим! Дивный Серафим! Вот, судите сами, что наделал-то. Прихожу я к Владыке, а он меня спрашивает: что же, говорит, как же я резолюцию-то сдал? Где же церковь и что за храм?! Хорошо, что вы уже у меня побывали да все объяснили; ну, и успокоил я Владыку, все передал ему. Скажите дивному Серафиму, что как желает, так и приеду; разрешил Владыка. Ну, дивный же, дивный Серафим!" Так я и ушел. Стали мы собираться домой, и надо заметить, что по случаю страшной в то время холеры в Нижнем был карантин, и весь город был оцеплен войском, так что ни почта, ничто, ниже никто не пропускался без выдержки карантина. Вот и думаем: как-то поедем мы, вдруг не пропустят! Но как ни останавливали и ни уговаривали все, мы, помолившись и заложив свою лошадку, потихоньку поехали... Едем мимо караульных солдат, и никто не остановил и не опросил даже нас, точно будто и не видал никто. Так и приехали мы домой, и невзирая на страшную холеру, пользуясь тем, что все фрукты поэтому были необыкновенно дешевы, покупали их много и кушали не разбирая, а за молитвы батюшки Серафима возвратились целы и здоровы и ничем невредимы. К этому же, кстати, скажу, батюшка Серафим говорил, что в обители никогда не будет холеры, что со временем и оправдалось, потому что, когда была эта эпидемия повсеместно в окружности, даже в д. Вертьянове и селе Дивееве, в монастыре ее не было, так что даже кто из мирских заболевал и приносили в обитель, тот выздоравливал и выхаживался, а кто из обители без благословения выходил в мир, даже и сестры, напротив, заболевали и умирали. Приехав домой, явились мы к батюшке дать отчет во всем нами по его приказанию сделанном; батюшка был рад, благодарил и тут же приказал, чтобы церковь новая во имя Рождества Богородицы была бы и освящена 8 сентября. В этот день и было в 1830 году совершено освящение Благовещенским архимандритом о. Иоакимом, по желанию батюшки Серафима.