Крысобой. Мемуары срочной службы - Александр Терехов

— Я рад. Что мы провели. Успешные переговоры. Позвольте вас, теперь…

Подтащил негра ко мне, мой локоть сам собой подставился Губину — он двинул нас вперед, мы миновали двери, за ними стало не продыхнуть — и заухали взрывы, в небо высоко побежали лохматые тропинки салюта, пересекаясь, разбухая вспышками, наливаясь светом, как царапины наливаются кровью, превращаясь в цветы, замирая и пропадая напрочь, рассыпаясь огненной дробью и хором взлетая еще, — «Ура-а! Ур-ра-а!!!» раскатывалось в ответ, мы остановились на высоком крыльце, выложенном серыми плитами, расступались ближние люди, образуя вокруг нас поляну с ровными углами, а народ стоял там — дальше еще, за легкой оградой, внизу, и площадь смотрела на небо, салют влажно дрожал на лице Губина, он еще подвигал нас вперед, туда, где, как цапли, одноного стояли микрофоны, на постеленный коврик, красный с желтой каймой, салют ослеплял разные щеки домов, то приближая, то затемняя их, площадь вдруг закричала разом: откуда-то со стороны, в небе, оказались легкие чашечки парашютов — от них заклубились цветные дымные хвосты, закручиваясь друг за дружкой, ослепляюще засияли прожекторы — они тяжело поводили безухими головами, пока тесно собрали свет на той стороне площади, на глыбе, завешенной мешковинным полотном, как зеркало; Губин негромко проговорил в микрофон, но по тому, как замерла площадь, я понял: его слышат.

— Дорогие друзья! Мы все так долго ждали этого дня. И так много сделали прежде, чем он наступил. Право. Открыть памятник. Исток Дона-а. Пре-до-ставляется. Президенту! Российской Федерации! — И он сильно захлопал, и замолотили руками все, заревело, удушающе затряслось, Губин поощрительно улыбался мне, встряхивая, как лошадь, головой: ну! Я ступнул к микрофону.

— М-мы… — Не прерывалось, гремело — мой голос не усиливался, Губин отрицательно тряс фуражкой: нет нужды, — и, ударяя в ладоши, задирал правый локоть и делал умоляющее лицо, и я зеркально поднял руку, словно желая поправить волосы, и — «Ура-а!!! Ура-а-а!» покатилось, раздробляясь в невнятный рокот и собираясь наново — «Ур-ра!!!» — с глыбы слезла веревка, и за ней ломтями отлеплялось полотно, как простыня с мокрого тела, открывая каменную громаду памятника, на которой вновь сошелся свет, и тотчас взмыли вокруг снежные усы фонтана, и я догадался: это сделала моя рука. «Ур-ра-а-а! Ура!» — взлетало и угасало, и знамена кружили, гоняясь за своими хвостами, свертываясь в воронки; снесенными ветром яблоневыми лепестками сошли с рук и белой рябью замелькали голуби, поднимаясь ввысь и темнея. Губин шагнул трижды на ступень вниз и остановился впереди нас, смирно, только завел за спину руку и потряс ею — и я как завороженный поднял свою ладонь и так же мелко замахал ей, будто протирая невидимое стекло, и немедля ряды народа смешались и пошли в пляс, волнами приседая, раскручивая пенные подолы, вверх растягивались гармони, подымались ложки, белые, как кости, дудели в рожки с ближних крыш, вкруг фонтана разноцветными венками завелись пестрые хороводы, над головами, словно подброшенные, взлетали плясуны в кумачовых рубахах, новые парашютисты в небе образовали звезду. Губин чаще, чаще хлопал, ближние к нам, в погонах, хлопали также, не видим ни одного лица, я даже не чуял ветра, хотелось спуститься — вдруг наткнусь на стекло? — визги и посвист неслись отовсюду, негр как заведенный ладонями ударял, он начал повторять какие-то слова, я скосил глаза: негр плакал, жалко расклеив толстющие губы, и черные капли ковыряли ему рубаху и воротник, он тягуче, вчуже твердил:

— Нащь народ. — И рыдающе набирал воздуха, чтобы опять: — Нащь народ! — Уморился хлопать и беспорядочно завзмахивал руками: плясал, что ли, по-своему? — площадь увидала его и весело шумнула в ответ, подавшись к нам, подвинув легкие огражденья и негр заплакал совсем навзрыд, схватившись пальцами за щеки и раскачиваясь, Губин не решался оглянуться, но зыркал по сторонам, чтоб по лицам ближних людей понять — происходит что за его спиной?

Негр шлепнул меня в плечо:

— Скажи им!

И площадь тут же захлестнул единый крик восторга, нас видели! нас понимали! пляски смешались, махали нам, кричали каждый свое, негр, морщась от слез, еще крепче бил меня в плечо, пожимал руку, показывал поднятый над головой черный кулак, а я хлопал, хлопал, с трудом соединяя ладони — их разделяла непустота, я дышал, я жил, я уходил отсюда, все заканчивалось, я легко оторвал взгляд от людей и смотрел на дома, окружившие нас, но мне мешали люди, махавшие, пускавшие ракеты из каждого окна, бросавшие распадающиеся на лету охапки цветов, я поднял глаза на крыши — но там люди в белых накидках выкладывали собой буквы и поднимали на плечи гимнасток и плясуний, я поднялся взглядом на трубы, впечатанные в небо, и город оступился, отпустил; негр, для опоры, ухватил микрофон и тер его в руке, как яблоко, и дышал на него, как на руку любимой в стужу, он подтолкнул меня к микрофону, я кукольно подчинился; вдруг он указал на меня и крикнул во всю мочь:

— Включить! Слово предоставляется…

Я увидел, как качнулся назад Губин, чуть не упав навзничь, но не успел и слова вымолвить, как негр ударил пальцем по сетчатому шарику микрофона, и на всю площадь бахнул барабанный удар — включено! все смолкли мертво. Негр вознес левую руку, правой — подталкивал меня; сейчас и я услышал ветер и понял, почему не чуял его — у меня не осталось открытой кожи; негр довольно взрыкнул, злыми движениями суша себе щеки от слез, и показал вниз:

— Скажи им! — Его безбровое лицо смялось жирными, пластилиновыми складками — умоляющими. — Скажи ты им! Да? Нет? — Выпустил мое плечо. — Нет. — Тронул волосы, оглядывая площадь с края на край, совсем на задах еще покачивалось небольшое движение, а так — каменно все молчали, образовав правильные ряды, изгибающиеся подковой.

— Люди, — начал негр. Обернулись даже ближние в погонах, и Губин наконец-то смог повернуться к нам, бредяще шевеля губами, я смотрел точно на него и повторяюще начал смыкать-размыкать рот.

— Он, — негр показал куда-то поблизости. — Знает правду. Как вы тут — знает. Больше не так! Мы для этого здесь. — И негр ищуще заоглядывался, будто что-то приносил сюда и оставил рядом, где? — ближние оторопело подались вширь черепашьими редкими толчками, и негр это увидел и как вспомнил. — Вот! Вот! — Выбрал окаменевшего Губина. — Иди сюда!

Губин скрипуче замедленно повернул голову на ближних, через другое плечо обернулся на площадь и вдруг действительно двинулся к нам, тихо переставляя ноги на невидимом заплясавшем канате, негр от неожиданности сам отступил, но Губин этого не видел, он смотрел на свои ноги — чтобы ровно поставить, а негр ободренно ринулся навстречу и поймал Губина за воротник.

— На колени!

Губин попытался еще один раз обернуться к народу, но негр ударил кулаком ему по козырьку, фуражка перевернулась и слетела с головы, перескочив две ступеньки, простоволосый Губин опустил лицо и снизился на колени, покорно поместив их рядом на коврике, поставив руки по швам.

— За неправду. — Негр схватился за погон Губина и рванул — с мясом! — Губин кулем покачнулся, и вышло так, словно сам подставил второе плечо, негр рвущими усилиями выдрал второй погон, по площади разнеслись женские стенания, там все колыхнулись; негр утомленно повел головой, опять чего-то поискал, приказал:

— Возьмите его судить!

Стремительно к нам побежали люди, негр попятился и наткнулся на меня, мы вдвоем, я защищающе вскинул руки, кто-то скомандовал, вокруг Губина согнулись спины, его подхватило и снесло, как волной, последний подобрал откатившуюся фуражку, перед нами вытянулись какие-то четыре офицера, держа руки у козырьков, я не мог понять, они тихо так шуршали, но негр слышал.

— Что?! Самим не стыдно? Не мне служить! Народу! Им! — Повлек всех, и меня, вниз. — К народу! — Мы спускались. — Вот им! — И приходилось уже бежать. — Вот им! — Негру не терпелось, он оторвался и помчался дальше один во весь дух, вынеся руки узко вперед, словно выбрал и сейчас ухватит какую-то одну шею, вокруг нас, опоясывая цепями, тоже бежали вниз командиры, черные пиджаки, надрывно припадая к рациям, дуя в свистки, с крыши докарабкался вверх вертолет, голос с неба:

— Остаемся на местах. Приветствуем.

Толпа пятилась, пятилась, скоро освобождала площадь, многие уже показали спину и пробивались прочь, из недр было выставили детей в русских нарядах со связками белых цветов, дети нетвердо чуть пробежались навстречу, но увидали негра, замялись, прижимаясь друг к дружке, не выдержали и поворотили назад, выбрасывая цветы и истошно плача, их пытались вернуть, ловили за руки, но потом и те, кто пытался вернуть, также бросились прочь — люди утекали во все стороны, прорываясь на улицы, разбегаясь ручьями в переулки, набиваясь в подъезды, — бесшумно, только топот, только детские вскрики слышались окрест; негр достиг наконец железного трубчатого заграждения, за которым еще вот сейчас начинался народ, но теперь — голая площадь, люди разбегались со зловещей проворностью, будто скатывался спешно ковер, будто давали место для игры.