Коммунизм - Олег Лукошин

— С добрым утром! — улыбнулся мне Антон. — Как себя чувствуем, Виктор Валерьевич? Вас Виктором называть? Или Виталием, как в России?

— Бывало и похуже, — ответил я, растирая затёкшую руку. — Виктором, Виктором. Не создавай путаницу.

— Вот и славно! Если вы не возражаете, я тоже перейду на «ты». Собственно говоря, мы ещё вчера перешли.

— Меня похитили, или как всё это понимать? — я постарался придать вопросу как можно больше праведного недоумения.

— Нет, что ты! Тебя просто вернули в боевое подразделение революционного антикоммунистического сопротивления. Где ты и должен находиться.

Я вяло обдумывал услышанное. Хотя что тут обдумывать! Всё и так ясно.

— Так, так… А вас не смущает, революционеры долбанные, что я как бы не совсем тот Виктор, которого знали вы. Я уже понял — от меня скрыли информацию о том, что мой двойник был бандитом и погиб от пуль. Хочу сказать, что так ему и надо. Но я-то с какого хрена должен играть его роль?

— Да с того самого, — продолжал Гарибальди, — что это твоё предназначение. Ты рождён, чтобы быть революционером. Революционером, заметь, а не бандитом.

— Ты так думаешь? А вот я сильно в этом сомневаюсь.

— Скажи мне, кем ты был в прошлой жизни? В России?

— Безработным я был.

— Не обманывай обманщика, друг мой. Ты был революционером. Я это знаю наверняка, — он подмигнул мне. — Был революционером на той стороне, был на этой, как все мы. Человек — величина постоянная. Он не меняется нигде и никогда. Ни в параллельных измерениях, ни на других планетах.

Кажется, теперь я понимаю, в чём твоя проблема, Гарибальди! Она в самоуверенности. Дикой, необузданной вере в самого себя и в свои долбанные теории. Ты и погиб из-за этой самоуверенности.

— Ну что же, — смотрел я на него пристально, — это так. Только там я был на стороне добра. Я боролся против капитализма.

— Да какая разница, брат! — улыбнулся он. — Дело не в «измах», дело в адреналине.

— Вот так просто?!

— Нет, не так. Конечно, идеология не на последнем месте. Но тебе надо понять одну простую вещь: то, что было хорошим на той стороне, может оказаться жуть каким плохим на этой. Там коммунизм был для тебя светлым, недостижимым идеалом, который попирала огромная бесчеловечная махина. Обрати внимание, я не воспеваю капиталистический строй, а точнее, демократию, основанную на рыночных отношениях, хотя и считаю её теперь, в этих обстоятельствах единственно правильным общественным устройством. Я широкий человек, я прекрасно знаю, что там она приняла уродливые формы, выдохлась, сгнила, стала служить злу. Да, она заслуживала того, чтобы с ней боролись. Но здесь, дорогой мой Виталя… прости, Витя… здесь всё с точностью до наоборот. Коммунизм превратился в неконтролируемое зло. Он сеет вокруг себя только смерть и страдания.

— Ты знаешь, — вставил свои пять копеек Пятачок, — сколько людей по всей Земле погибло в так называемых Освободительных войнах? А точнее, в мировом коммунистическом геноциде? Три миллиарда! Да, брат, именно столько — четверть человечества! Ты нигде, кроме как от нас, не услышишь эту цифру, но она верна. Три миллиарда, большинство которых были обыкновенными мирными жителями, за просто так были уничтожены. Ядерным, химическим, бактериологическим оружием — коммуняки не выбирали средств и методов. А сколько было расстреляно, сожжено, сгнило в концлагерях! Тебя не смущает эта цифра, а? Ты готов смириться с ней? Ложиться по вечерам и просыпаться по утрам без малейших душевных колебаний? Есть свой бесплатный завтрак, который бесплатным стал только потому, что пропитался кровью всех невинно убиенных людей, посещать свою замечательную работу, смотреть замечательное и напрочь лживое телевидение?

— Ты же честный человек, Витя! — это заговорила Наташа. — Ты не сможешь жить с этим.

— Почему же? — возразил я. — Все эти миллиарды — это были сомневающиеся люди с гнилым нутром. Они совершили грех, впустив под кожу капиталистическую заразу, и за это их покарали. Сомневающимся нет места в коммунизме.

— Ты порешь чушь, — продолжала Наталья сверлить меня похмельным взором, — и прекрасно это понимаешь. А как же дети, скажи мне? Грудные, невинные дети. Они тоже совершили грех? Они, которые ещё ничего не понимали в этой жизни. У нас есть архив фотографий, на которых изображены жертвы коммунизма. Смотри! — она рывком развернула ко мне ноутбук, который лежал на ближайшем к ней сиденье. Присмотревшись, на экране можно было разглядеть какую-то мутную фотографию, по всей видимости мёртвого ребёнка. Коммунисты ли убили его, или кто-то другой, по фотографии понять было невозможно. — Знал бы ты, сколько погибло детей! Ты хочешь, чтобы и твоего ребёнка убили ради каких-то лживых идей? Они просто жить хотели, радоваться солнцу и речной волне, но пришли беспощадные дяди с мечтами о светлом будущем любой ценой и превратили их в исковерканные трупики. Ты хочешь, чтобы и нашего с тобой ребёнка сожгли в коммунистическом концлагере?

— Слава богу и компартии, у нас с тобой нет детей, — пытался я отбиваться, хотя, признаюсь, их коллективный напор несколько сбивал с колеи. Ну правильно, если тебя грузят в три рыла, нелегко устоять.

— Можешь считать, что есть, — ответила она, подарив мне пронзительную вспышку неистовых глаз. — Я беременна.

Я помолчал. Потом, всё ещё пытаясь быть последовательным и цельным, произнёс:

— Ну хорошо. Это неожиданно, ты должна была сообщить мне, но раз так… Почему ты думаешь, что этого ребёнка кто-то будет уничтожать? Он проживёт счастливую, гармоничную жизнь в самом справедливом общественном устройстве. Никто не будет его эксплуатировать, он получит бесплатное образование, устроится на хорошую работу. На той стороне, в России, и мечтать не приходится о тех завоеваниях, которые есть здесь.

— Ребёнок революционерки — это клеймо на всю жизнь, — ответил мне Гарибальди. — Его никогда не оставят в покое. Если ты хочешь, чтобы он был счастлив, то должен бороться с нами против коммунистического ига. Впрочем, ты и так будешь бороться, потому что я не ошибаюсь в людях. Я слишком хорошо знаю тебя. Слишком хорошо. Революционная кровь всё равно вскипит в тебе.

— Подъезжаем! — бросила с водительского места Вика.

Все пришли в движение. Повязали на головы белые платки, обмотались ими так, что видны остались лишь глаза, схватились за автоматы.

— Держи, Сидень! — кинул мне платок Пятачок.

Сидень! Значит, вот какое здесь у меня погоняло. Абстрактно как-то.

— Автомат пока не получишь, — объявил Гарибальди. — Потому что сомнения на твой счёт имеются. Придётся доказать, что ты настоящий революционер.

— Надевай, надевай! — помахал на меня автоматом Пятачок. — Это в твоих интересах.

Нехотя я закинул платок на голову и неумело обвязался им. Наталья поморщилась и потянулась ко мне помогать. Даже с ее помощью платок сидел на голове коряво.

— Борис? — обратился я к Пятачку. — Тебя ведь так здесь зовут?

Он отрицательно мотнул головой.

— Игорь.

А-а… Значит не совпадает.

— А прозвище, если не секрет?

— Пончик, — ответил за него Гарибальди.

Ну, это близко.

— Вика Белоснежка? — кивнул я на сидевшую за рулём красавицу.

— Вика Негритянка.

— Негритянка?

— Это ирония, братан.

— Понятно. А ты Антон?

— Точно! — отозвался тот.

— Гарибальди?

— В десятку! — все, кроме самого Гарибальди, покосились на меня с удивлением.

— Похоже, мы хорошо знали друг друга в России, а? — спросил он, странно взирая на меня.

— Да, — я решил не лукавить, — мы были друзьями.

— Революционная кровь! — подмигнул он. — Нам ещё сражаться и сражаться вместе.

— Нет, на той стороне нам уже определённо не сражаться. Ты там умер. Причём очень глупо.

Он усмехнулся.

— Бывает.

Фургон останавливался.

— Да и на этой не сражаться… — добавил я.

— Готовность десять секунд! — объявил Гарибальди.

Все замерли в напряжённом ожидании.

— Скажи, как по-твоему, я был там хорошим человеком? — сверля меня глазами сквозь прорези в ткани, спросил Антон.

— Да, ты был хорошим человеком, — ответил я.

Двери распахнулись, все устремились на выход.

— Я и здесь такой же, верь мне! — вскакивая и ныряя за всей командой в неопределённость московского дня, услышал я его слова.

Центр города, высотки. Бригада революционеров в количестве четырёх человек — Негритянка осталась за рулём — понеслась прямиком к величественному зданию, у входа в которое наш фургон и остановился. Добряк Пончик участливо тыкал меня дулом автомата прямо между лопаток. Неприятно, чёрт!

Я успел задрать голову и рассмотреть массивные буквы, красовавшиеся на фасаде здания. ТАСС. Эге, вон они на что покуситься решили! Это что же, захватят главное телеграфное агентство планеты Земля и начнут вещать о свержении ненавистного коммунистического правительства? Ну да только разве рухнет великий коммунизм после такого жидкого высера? Не на одной же информационной составляющей он держится. А экономика, а армия, а искренняя вера простых советских граждан!