Очерки японской литературы - Николай Конрад

«Хэйкэ моногатари» есть «Повесть о доме Тайра», достигшего в лице Киёмори апогея своего процветания и могущества, но вскоре же после смерти своего вождя (1181 г.) начавшего быстро утрачивать свое значение. Бегство из столицы (в 1182 г.) под натиском дружин Ми­намото. поражение от них же в битве при Итн-но танп (в 1184 г.) и окончательное уничтожение в битве при Данноура (в 1185 г.)—таковы этапы драматической судьбы дома Тайра и вместе с ними — всех его привер­женцев.

«Гэмпэй сэйсуйки» — «Описание расцвета и гибели Минамото и Тайра», как показывает уже само название, посвящено все той же борьбе Минамото и Тайра в связи с прихотливыми изменениями судеб каждого из этих домов. Это произведение есть как бы расширенное и взятое не­сколько с другой точки зрения повествование о тех же событиях, что и «Повесть о Тайра».

V

Трудно сразу определить, к какому литературно­му жанру следует относить все эти гунки. Затруднения идут даже гораздо дальше: японские критики иногда спорят между собой даже о том, следует ли относить эти произведения к «литературе» в строгом смысле этого слова или нет? Не являются ли они своеобразной «историей»? Иначе говоря, что это такое: роман или хро­ника?

В самом деле, при первом же знакомстве с гунки начи­нает чувствоваться какая-то двойственность, неустойчи­вость их жанра. С одной стороны, они слишком историч­ны, чтобы быть чистой литературой, с другой — слиш­ком литературны, чтобы быть историей. Признать их за продукт чисто литературного творчества пре­пятствует целый ряд элементов, обычно свойственных исторической хронике; утверждать, что они только хроника,— нельзя из-за наличности ряда поэтических приемов.

К числу того, что может быть названо определен­но не литературным, в гунки можно отнести очень многое:

Прежде всего за таковое должно признать те постоян­ные перечисления имен, званий, должностей, чинов, учреждений и т. д., которыми поистине насыщены даже наиболее «литературные» гунки. Один из японских исто­риков литературы говорит, что все эти собственные имена нагромождены здесь в таком количестве и с таким тща­нием, как будто мы имеем пред собой не «повесть», но послужной список или чиновную генеалогию'. Замечание это совершенно справедливо: достаточно взять хотя бы самую поэтическую из этих повестей,— «Повесть о Тайра», чтобы уже в первой книге натолкиуться — в чет­вертой главе — «Вагами но эйга» — «Процветание ро­да» на сплошное, перечисление собственных имен—чле­нов рода Тайра, с точнейшим указанием того, кто из них занимал какую должность и был в каком чине и звании.

Не менее неприятны,— при обращении с гунки как с литературными произведениями,— и те длиннейшие выписки из документов, которыми уснащен весь текст. Это неприятное чувство усиливается еще и тем, что язык этих документов — обычно очень неотделанный, не только не отличающийся никакой художественностью, но местами прямо варварский. Даже в лучших случаях эти цитаты производят неприятное впечатление благодаря своей не­сомненной стилистической разнородности с основным текстом.

Нарушают общую «литературность» и большие отступ­ления или вставки, подробно рассказывающие историю отдельных лиц и учреждений (в частности храмов), упо­минаемых в тексте. Скучны детальнейшие описания вся­ких церемоний, имеющих весьма мало отношения к обще­му ходу повествования. Нарушают этот же ход вставки и справки из китайской историографической .литературы, иногда настолько значительные по объему, что заслоняют собою основной рассказ, по связи с которым они при­ведены [1].

Словом, элементов, препятствующих признать все эти произведения за чисто литературную обработку истори­ческого материала, достаточно много. И в то же время — в тексте немало мест, долженствующих быть признанны­ми не только художественно-литературными, но гранича­щими местами с подлинной поэзпей. Можно обнаружить целый ряд специально проведенных поэтических приемов. Мы находим ряд любопытнейших метафорических постро­ений, распространений, лирических отступлений. Доста­точно прочесть в той же первой книге «Повести о Таи­ра» главу «Смерть Кпёморп», чтобы убедиться в уме­нии автора облечь в интсрсснейшую стилистическую оболочку повествование об историческом факте — о смер­ти великого вождя Таира. Иногда целые главы носят чисто художественный характер, приближаясь по стилю и содержанию к моногатари эпохи Хэйан: такова, например, глава «Чары луны» из первой книги «Повести о Тайра»; «Рассказ о двух тзнцовщицах» — оттуда же. Сильно содействует общему поэтическому впечатлению и ритми­ческое местами построение фразы, создающее эффект ритмической прозы. Украшают изложение нередкие песни имаё. заимствования из поэтической лексики буддизма, и т. д. Другими словами,— во многих своих частях гунки не только не сухая историческая хроника, не только подлин­ный исторический роман, но даже своеобразный художе­ственный эпос.

VI

Все вышесказанное о литературно-художественных элементах гунки относится прежде всего и больше всего к «Повести о Таира» — «Хэйкэ моногатари». В этой «Пове­сти» все изложение построено настолько в литературном плане, настолько художественно, что решить вопрос о принадлежности гунки к истории или к литературе — применительно к ней — нетрудно: «Хэйкэ моногатари» в общем и целом — произведение, несомненно, литератур­ное в полной мере. Встречаются и в нем всевозможные описания ритуалов, перечисления должностей и тому по­добные не художественные элементы, но основной стиль повествования, несомненно, строго литературный. Это до­казывается хотя бы тем, что именно «Хэйкэ» породило особый музыкальный жанр — «сказителей», распевавших под аккомпанемент бива героические «стихи» о подвигах и несчастьях Минамото и Тайра.

Фабула, лежащая в основе «Повести», как было уже указано выше, заключается в драматической истории рода Тайра.

Эта история, как обыкновенно, слагается из трех ста­дий: возвышения, расцвета и упадка, с тем только харак­терным признаком, что как та, так и другая и третья отличались своим грандиозным характером. Возвышение Тайра происходило не столько путем медленного, испод­воль накапливания сил, сколько в форме мощного взлета ко власти, сотрясшего всю политическую атмосферу Японии. Их расцвет заключается не в простом стоянии у кормила правления, но в могущественном властвовании, пред лицом которого трепетали одни, восторженно славо­словили другие и ненавидели третьи. Их упадок оказался не простым отходом в сторону от власти, от активности, но превратился в мощную картину грандиозного разгрома, потрясшего всю страну снизу доверху и перевернувшего вверх дном весь ее исконный уклад. История Тайра во всех своих этапах — грандиозная драма, насыщенная тра­гизмом в каждом своем акте.

Тайра по своему происхождению принадлежали к са­мым высшим слоям общества того времени: их род восхо­дит к самому трону, к парю Камму (782—805). От одного из его сыновей, принца Кацурава, и пошла та линия, ко­торая потом утратила свое положение принцев крови и под фамилией Тайра стала в ряды знатнейшей аристокра­тии.

Первое выступление Тайра на исторической арене произошло около середины X столетия (главным образом в 938—946 гг.), когда один из Тайра, Масакадо, овладев всем Востоком Японии — областью Канто, сделавшись могучим вождем воинственного восточного самурайства, став во главе его полудиких дружин, поднял мятеж про­тив Запада — Хэйана, с его интригами, изнеженностью, упадочничеством. Этот Масакадо замыслил при этом не простое ниспровержение стоявших у власти «канцлеров» из рода Фудзивара, но нечто гораздо большее: он стремил­ся к трону. По одним источникам, он хотел занять хэйанский престол по завоевании Хэйана и разгона сто­личной знати; по другим — еще будучи в Канто, он уже провозгласил себя не более не менее как царем всей стра­ны Ямато.

Этот героический образ резко выделяется на общем фоне той эпохи своей неукротимостью, волей к власти, неудержимым честолюбием. Масакадо шел к своей цели, невзирая ни на какие препятствия, устраняя со своего пути все мешающее ему, будь то даже его родные. Его облик хорошо выступает в одной фразе, сказанной им при подъеме на гору Хиэйдзан около Хэйана. Глядя на рас­стилавшийся у его ног столичный город с блестевшим царским дворцом, он, говорят, воскликнул: «Какое вели­колепие! Вот бы где быть сильному мужу!» В самом деле: в хэйанской столице мужей не было. Хэйанская знать уто­пала в роскоши, безделье, поэзии, искусстве. Воли к власти у них уже не было; сохранялась пока еще только привычка властвовать.