Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд

но при помощи ломаного французского, которому проводник научился у охотничьих партий, что сопровождал по здешним местам, объяснил: кто-то, по-видимому, прибыл сюда ночью и остановился на ночлег неподалеку, чуть выше них.

Хотя в здешнем безлюдье это было необычно, особой тревоги не вызывало, о чем говорил тот факт, что проводник оставил кинжал и ружье на подстилке. Прежде при малейшем признаке опасности Рустем моментально вооружался до зубов и даже спал при оружии, а теперь, да еще в темноте, был безоружен, значит, попытки конокрадства и непосредственной опасности для жизни не было.

– Кто это был? Что это? – не прекращал ирландец задавать вопросы, спотыкаясь о протянувшиеся во все стороны, похожие на канаты корни самшита. – Такие же путешественники, как мы, местные или… кто-то другой? – Говорил он очень тихо, словно тот, кто разбудил его, был всё еще поблизости и мог услышать. – Чего ты боишься?

Тут Рустем поднял глаза от веревки, которую распутывал. Стараясь не попасть лошади под копыта, он придвинулся ближе. Шепотом, мешая французские и русские слова, осеняя себя защитными знаками своей веры, он бормотал что-то, разобрать удалось только малоутешительное – что-то находилось совсем поблизости, что-то mechant[51]. Таково было странное слово, которое он употребил.

Манера выражения, темнота и безлюдье кругом снарядили прилагательное такой силой, какой, возможно, проводник в нем и не предполагал. Нечто прошло мимо, не столько злое, зловредное или злонамеренное, сколь непонятное и чуждое, не от мира сего, таинственное и сверхъестественное. И Рустем, человек совершенно не боящийся физической опасности, с восторгом даже идущий ей навстречу, страшился этого непонятного в душе.

– Что ты имеешь в виду? – громче и с некоторым нетерпением в голосе спросил О’Мэлли. Проводник теперь стоял на коленях, но молился ли он или продолжал распутывать веревку, понять было трудно. – О чем таком ты бормочешь?

Ирландец говорил уверенно, но на самом деле тоже находился в смятении.

Ответ, прозвучавший почти у самой земли из губ коленопреклоненного проводника, да еще когда тот почти совсем отвернулся, вышел малоразборчивым. Донесся лишь обрывок фразы: «…de I’ancien monde – quelque-chose…»[52]

Ирландец взял проводника за плечи. Не желая сильно встряхнуть его, он, видимо, всё же сделал это крепче, чем собирался, поскольку ответы ему пришлись совсем не по душе, на которой и без того было неспокойно. Мужчина вскочил на ноги. Выражения его лица в темноте было не видно, но глаза заметно блеснули. Возможно, от гнева или же от страха, но, безусловно, Рустем был сильно возбужден.

– Что-то древнее, как камни, древнее камней, – шептал он, присунувшись чернобородым лицом теперь неприятно близко. – Они тут в горах… Mais oui! C’est moi que vous le dis![53] Они древнее камней, говорю я вам. И иногда подходят близко… с налетевшим ветром. Мы знаем!

И, шагнув назад, он вновь опустился на колени и склонился до самой земли, опершись о нее ладонями. При этом с досадой отмахнувшись от О’Мэлли, будто именно его присутствие навлекло неприятность.

– А увидеть их – значит умереть! – донесся снизу хриплый шепот проводника. – Увидеть их – значит умереть!

Ирландец вернулся к спальному мешку и забрался в него. Происшествие задело глубинные верования и суеверия проводника, и совсем ни к чему было спорить, чтобы не настраивать его еще враждебнее. Лежа Теренс ждал. Какое-то время доносилось басовитое бормотание Рустема из темноты, наконец оно стихло. Проводник тихо улегся.

– Он знает, он меня предупредил! – шепнул Рустем, многозначительно махнув в сторону коня, когда они вновь лежали рядом и звезды глядели на них с черного бархата неба. – Но пока они миновали нас, не нашли. Ветра не было.

– Другие – кони? – уточнил О’Мэлли, чтобы успокоить спутника.

Но крестьянин покачал головой, и на этот раз даже в темноте было нетрудно угадать выражение его лица. В тот же момент животное на привязи издало протяжное ржание, в котором звучала скорее просьба, а не испуг, однако Рустем взвился с места, бухнулся на колени и принялся отвешивать земные поклоны. О’Мэлли не стал ничего говорить и, не желая слышать жалоб проводника, только плотнее заткнул уши.

Подобная пантомима продолжалась еще около часа, пока наконец лошадь не успокоилась и О’Мэлли не смог немного поспать, хотя сон и не принес отдыха. Ночь молчаливо обступила их, подстроившись под молчание неба. Кусты самшита слились в сплошную черную полосу, дальние вершины исчезли из вида, воздух посвежел от предрассветного ветра, который солнце гонит перед собой по земному шару. Ирландец то дремал, то засыпал глубже, но его не отпускало чувство, что друзья близко, а те танцующие родственные формы космической жизни вновь готовы принять его. Понимал он и то, что лошадь вовсе не пугало приближение неведомых гостей. Животное инстинктивно чуяло присутствие своих дальних сородичей.

Однако Рустем не сомкнул глаз и почти всё время молился. То и дело его рука тянулась к оружию, что лежало наготове на свернутой бурке; когда же занялся бледно-желтый рассвет и проступили очертания отдельных кустов самшита, он поднялся и раньше обычного начал разводить костер для утреннего кофе. Вскоре вершины на востоке зазолотились, а потом всю широкую долину залили золотые и серебряные лучи солнца. Тогда мужчины систематически осмотрели окрестности. Молча разглядывали они траву и кусты, но, конечно, никаких следов других путников, останавливавшихся на ночлег, не обнаружили. Да, собственно, и не надеялись найти. Земля была нетронута, кусты целехоньки.

Но оба знали: «нечто», приходившее и укрытое ночью, по-прежнему далеко не отходило…

И вот, двумя часами позже, они остановились в крохотном селении – кроме фермы, только несколько сложенных из дикого камня хижин пастухов – запастись провизией, там-то О’Мэлли и увидел фигуру своего друга. Тот стоял в сотне ярдов от них среди деревьев и сам вначале показался деревом, таким неподвижным стоял он на опушке: мощный торс – ствол, а грива волос с бородой – крона. О’Мэлли смотрел на него почти минуту, прежде чем узнал. Великан абсолютно вписывался в пейзаж, словно его деталь, которая вдруг двинулась им навстречу.

В тот же миг из долины внизу поднялся порыв ветра и пронесся над ними с ревом, встряхнув буки и самшит, приведя в волнение золотистые азалии. Порыв пролетел, и всё стихло. На горы вновь опустилось мирное июньское утро.

Но покой нарушил вопль проводника, в котором звучал дикий ужас.

О’Мэлли повернулся было к Рустему объяснить, что вот перед ними причина ночного беспокойства коня, однако в глаза бросилось побелевшее как полотно лицо в обрамлении черных спутанных волос, крестьянин застыл как вкопанный. Рот его был открыт, руки