Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэтому, по мере того как они продвигались на север, в направлении могучего Эльбруса и границ Сванетии, в глубине души ирландец ощущал, что они приближаются к желанному Саду и тем величественным Вратам из Рога и Слоновой Кости, которых пока не удавалось отыскать оттого, что он страшился позволить себе сделать шаг к ним. Нередко останавливался он под стенами Сада, ощущал аромат его цветов, слышал звуки песен и даже улавливал тени той роскошной жизни, что протекала внутри. Но Врата никогда не сияли для него, даже в небесах грез, поскольку взгляд всегда туманила тревога. Ему казалось, что Врата раскрываются лишь в одну сторону – впуская внутрь, и он не мог решиться, медлил, возвращался… Многие совершали эту ошибку, подобно ему. Но изнутри не потребуется возвращаться, ибо на самом деле стены распахиваются наружу и заключают весь мир.
Цивилизация и Человечество – эти слова человек меньшего масштаба видения оставил ему в качестве пароля к безопасности. Теперь же он открыл, что Простота и Любовь служили более верными ключами. Этому безмолвно научил его друг-великан. Теперь сомнений не было.
В том маленьком селении их встреча прошла без единого слова. Никто ничего не сказал. Лишь взглядом русский спросил: «Как, идешь?» – и всем телом подался в том направлении, куда им предстояло двигаться, а когда ирландец согласно кивнул, то жестом подтвердил: «Значит, идем вместе». И они двинулись бок о бок, ничуть не медля.
Лишь оглядываясь назад, О’Мэлли мог заметить некоторую странность столь внезапного и согласного отправления в дорогу, тогда же оно представлялось совершенно естественным и неизбежным, как необходимость плыть после прыжка в воду. С той вершины, на которой ирландец стоял, мелкие детали были не видны – в экзальтации его занимали более возвышенные видения. Детали повседневной жизни скрылись за горизонтом. О пище, лошади и одеялах он даже не подумал. Совершенно безрассудно, ничем не стесненные, отправились они в путь. Так он мог бы взять в спутники ветер, солнечный луч или дождь. Ведомые единой мыслью или прихотью, и тогда бы могли испытать они больше забот, теперь же шли беззаботно и вольно.
Чуть задержалась одна подробность внешнего мира, хотя и она стремительно удалялась в сознании, словно погружаясь в глубь вод: образ бегущего крестьянина. Вспомнилось, как тот наклонился, чтобы подхватить и набросить башлык. Но эта картинка виделась будто совсем издалека. Не успел башлык закрыть голову Рустема, как всё затуманилось и исчезло…
XXXI
Кругом цвела весна, и флейты Пана играли повсюду. Сияние первого утра мира ничто не затеняло. Жизнь текла, пела и танцевала, обильная и вольная. Она омывала горы и небо безупречной синевы. И его вместе с ними. Окунувшись в сияние и очистившись в нем, он шел по Земле, что раскинулась вокруг в юной прелести. Вечная весна пронизывала хрустальным смехом мир света и цветов – цветов, которые никто не рвал и не губил, света, который не мог померкнуть под крышами или в четырех стенах.
Весь день без всякого труда, словно на ногах выросли крылья, спутники поднимались по крутому склону, поросшему самшитом и буком, пересекали заросшие золотистыми азалиями широкие поляны, а ветер, прохладный, как на рассвете, подгонял их. Несмотря на масштабы и дикость, здешние места странным образом напоминали парк: огромные кустистые деревья стояли, словно причесанные ветрами, то шуршащими, то свищущими в их листве. Меж рододендронов протянулись поросшие густой травой дорожки и более широкие пути, древнее луны, которые лишь недавно покинули тысячи садовников-ветров, перешедших к заботам в соседнем краю. Надо всем витал дух красоты и простой жизни древности, мягкий отсвет зари мира.
Всё ближе и ближе, глубже и глубже, быстрее и быстрее… напрямик к материнскому сердцу стремился О’Мэлли. По самым чувствительным путям внутреннего бытия, столь незаметным, мягким и незамысловатым, что у большинства людей они просто зарастают или остаются совсем не видны, он радостно скользнул чуть ближе – еще на одну ступень – к истинной реальности.
А флейта Пана «в полный голос» пела над вершинами и долинами Кавказа:
О, сладкоголосый Пан!
Чарующе льющий трели возле реки!
Ослепительно-сладостный великий бог Пан!
Солнце на холме не стало умирать,
Лилии ожили, а стрекозы
Вернулись грезить у реки.
Великан размашистыми шагами, больше не спотыкаясь неуклюже, как на том игрушечном пароходике, где пытался вписаться в меньшую амплитуду движений, привычных людям, уверенно шел во главе по ведомым ему тропам, вернее, по непроторенному простору мира, с любовью расстеленного ему под ноги планетой. Ветер, дующий с равнин, давно оставленных позади, служил им мудрым попутчиком. До их ушей доносились не слабые звуки рожка из Волшебной страны эльфов, но трубный глас Прамира, нарастающий по мере приближения к цели. Величественные склоны под ними мягкой зеленой пеной заливали буковые леса, а на луговинах блестели и звенели ручьи. В полдень, когда слишком пекло, они останавливались вздремнуть в тени скал, а иногда шли еще долго после захода солнца, руководствуясь звездами и намеками ветров. Даже лунный свет, заливавший одинокий мир серебром, соперничающим с белизной горных вершин, был к ним благосклонен, полубожествен… О’Мэлли казалось, что и во сне за ними наблюдали и присматривали, словно Другие, ожидавшие их, спустились, чтобы встретить на полдороге.
И непрестанно нарастало счастье: теперь он ощущал себя воссоединившимся, полным, целостным. Будто его «я» передавалось бесчисленным тысячам других, становясь несметным, как песок. Он был везде, во всем – сиял, пел, танцевал… Вместе с древними лесами он дышал, с водными потоками струился по тенистым долинам, с каждой вершины взывал к Солнцу и вместе с ветрами облетал широко раскинувшиеся отроги. Вокруг него простерлось цветущее создание – Кавказ; огромный и безмолвный, нежился он на солнце. Но горы вмещались и внутрь него, расширяющееся сознание включило их в себя. Через них как раннее мощное выражение Настроя Природы О’Мэлли проник к Душе Земли, подобно ребенку захваченный всепобеждающей материнской нежностью, приник он к сердцу той, что дала ему жизнь. Его окутала любовь, он ощутил силу вечных объятий Земли.
XXXII
Туда, о да, к тому, что глубже, чем любовь
к гордыне,
И даже глубже, чем цветение добра, позор греха,
Сорвать вуаль и одному уйти туда, где всё —
труха,
