Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот-вот – и он узрит. За следующим поворотом, новой купой деревьев откроется, из-за массы пурпурных цветов, таинственно трепещущих на ветру, проглянет полузакрытый лик, что приглашал присоединиться! Ему виделись божественные фигуры, высокие, величественные, неодолимо притягательные, заряженные древней чудесной жизнью, что не может прерваться. Но всё еще на периферии. Зрение силилось проникнуть взором дальше. Сознание расширялось всё сильнее, чтобы включить их в свою сферу, а Они подступали всё ближе, чтобы передать ему мысль – его приняли в круг.
Порождения древнего сознания Земли собирались вокруг них всё гуще, вечные в своей красоте. Вскоре ему доведется увидеть и те формы, в которые они были спроецированы – дорогие частицы потока ее жизни, угаданные и боготворимые древними народами, никогда не исчезавшие окончательно. Поклонением можно их призвать. Достанет и одного-единственного почитателя. Ибо поклонение означало обращение сердцем, где они по-прежнему существовали. А он любил и поклонялся всю свою жизнь.
И всегда неподалеку, то чуть ближе, то дальше, его провожатый шел упругим шагом, почти танцуя, напевая знакомую древнюю песнь ветра, излучая еще большую радость, чем он сам.
Величие Прамира обступало его. Всё ближе подходили они к Вратам древнего изначального Сада, чьи границы обнимали весь мир. Ибо этот потерянный Рай Золотого Века, когда «Бог воссиял над хаосом», по-прежнему светился в душе, как в дни невинности до «Грехопадения», когда люди впервые отсоединились от великой Матери…
Незадолго перед рассветом они остановились. Поднявшись примерно на сотню ярдов выше границы рододендронов, откуда на мили, до вечных снегов, расстилались лишь поросшие невысокой травкой луга, усыпанные серыми валунами, они стали ждать. На фоне неба среди прочих вершин, но выше них мрачно вздымалась пирамида Казбека, пугающе близко, хотя на самом деле до нее было еще далеко. У их ног раскинулась долина, откуда они поднялись. Не в силах достичь ее дна, закатные косые лучи солнца золотили склоны. А с обращенных к востоку вершин наползали уже мягкие полчища теней.
И из этих теней Ночь, быстро опускающаяся на мир, воздвигала серебристую стену до небес. Двое путников легли у ее основания. За ней простирался сияющий Сад, от которого отделял теперь лишь барьер, сотканный из теней.
С восходом Луны он чудесным образом смягчился, впустив лучи звездного света. Он задрожал, словно музыкальная фраза, на ночном ветру. И осел, вибрируя, на землю, а прямо над ними показался проем, словно залитый тьмой, меж двух статных башен, чьи очертания окаймляли звезды.
– Врата! – пронесся шепот над горами.
Возможно, то был голос провожатого или же пронесшаяся в голове ирландца мысль, а может, то шелестели листья рододендронов в долине. Но слово как-то просочилось сквозь тени. О’Мэлли знал – так и есть. Он последовал за провожатым еще выше. Потом они легли на землю прямо под неподвластным времени порталом и стали ждать. Вокруг сиял серебром ночной мир, окрашенный луною. Ветер стих и тоже наблюдал. Прислушивался и Казбек из облачной дали.
И вот к небу потянулась мелодия свирели – запел тростник. Приблизившись, она запнулась, будто флейтист разглядывал их, а затем скачком перенеслась через звездный простор к темнеющим вдали очертаниям гор. Затерянная среди них азиатская долина укрыла путников. Они уснули. И во сне пересекли границы осуществления желаний.
Выбеленные Луной Врата из Рога и Слоновой Кости раскрылись. Сознание Земли обняло их. И они вступили в его пределы.
XXXV
Ведь владыка Солнце когда-то
Сосватал Землю в невесты.
В огне непорочном Весты,
Хранящую девственность свято.
Молчалива была Земля и скромна,
Но сдалась под напором любви;
В звездном браке том родила она
Детей, что пьют из ее груди.
И отцовская гордость собой,
И материнский труд
С тех пор в веках живут,
Спеленутые нашей судьбой.
Мы дети величия, и огня,
И содроганий, и слез.
Из божественной пыли вышли, любя,
И изгнаны были со звезд.
О, пресветлый владыка небес!
Все мы вышли из чрева Земли,
О Солнце, мы вышли из чресл твоих,
Пролились с первым семенем здесь.
Да примет Отче наш низкий земной
поклон…
Не дано нам услышать глас,
Того, что старше и выше Его, пусть
даже Он
Выше и старше нас…
Уильям Уотсон. «Майская ода»[58]
Медленно подступил рассвет. Небо зарозовело, затрепетало, зажглось. Вздох ветра всколыхнул испарения, закрывшие далеко внизу поверхность Черного моря. Но вокруг еще стояли те утренние сумерки, приглушающие все цвета, когда О’Мэлли очнулся ото сна и понял, что его широко открытые глаза смотрят на рододендроны. Возможно, он и спал, но обычно во сне не теряют сознание, поэтому в записях ирландец обозначил этот период как «выпадение перехода», что бы это ни значило.
И вдруг заросли рододендронов в сотне футов ниже по склону задвигались. В неярком свете видно было, как движение передавалось от одной купы к другой, повсюду. Его сопровождал странный негромкий звук, вызвавший в памяти библейскую фразу о шуме «как бы по вершинам тутовых дерев»[59]. Приглушенный, невнятный, переменчивый, он разносился повсюду, за спиной тоже. Оглянувшись, он увидел новые группы выше по склону, которых вчера не заметил. Они также перемещались, сливаясь вместе и соединяясь с массой внизу, или же поднимались еще выше, исчезая из виду.
Рывком поднялся ветер и затрепал миллионы жестких листочков. Вслед за этим возник иной звук – топота копыт, сотрясающих землю. Его охватило смятение на мгновенно ожившем горном склоне, который будто встряхнулся и встал на дыбы.
Вначале ему показалось, что ветер вырвал рододендроны с корнем и с грохотом разбрасывает по склонам. Но скачущие группы проносились слишком быстро, нигде не задерживаясь, а к топоту добавились крики и громкие голоса. Они напомнили тот призыв, что долетел некогда до его ушей в Эгейском море. Странный резкий запах, тоже напомнивший уже слышанный, почуялся кругом.
И тут он понял, что всё это время наблюдал вовсе не рододендроны,
