Мастиф - Елизавета Огнелис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шпак встал на ноги еще в начале осени. Он долго не мог говорить, а когда заговорил, то никто его не понял. Серега говорил «шиворот-навыворот», так иногда случается после черепно-мозговых травм: вместо Аня — говорил Яна, вместо апельсина — нисльепа. В политику Шпак не лез, больше внимания уделял владимирским тяжеловозам, и очень похвалил Сашку за то, что ячмень они все-таки убрали. Богатырь чистил снег на улицах, помогал китайцам печь хлеб, перебирал трактор, прослышав, что патроны можно заставить стрелять, просто разобрав и собрав еще раз…
Сам Александр устал от посетителей. Да-да! Люди шли к нему, к Мастифу, за помощью и советом, почти нескончаемым потоком, по одному, парами, иногда целыми семьями. А что он мог сделать? Печку-буржуйку каждому достать? Или приструнить распоясовшегося сына?
— Ты, бабка, сама таким его воспитала, — говорил он старухе, выгнанной из дома. — Сын, говоришь, из квартиры пришел, тебя с печисогнал? Ты его учила? Ты его растила? Небось, хотела, чтобы ему было лучше всех, чтобы у него семья была, жратва всегда, чтобы работа легкая. Так получи. Я его перевоспитывать не буду, аборт поздно делать. Хочешь, пошлю убить его, и остальных, кто с ним пришел, тоже убью. Что головой мотаешь? Пошла вон с глаз моих, видеть тебя не хочу, — вот так сказал он, Смирнов Александр, бывший школьник, бывший студент, бывший кандидат наук, бывший наладчик полуавтоматических станков, бывший литейщик, бывший дворник, механизатор, вольный крестьянин. Говорил как князь, как властитель жизни. Своей собственной жизни, если уж на то пошло. Из грязи в князи…
Но приходили и другие. Настоящие мужики, главы семей, избитые жизнью, в стоптанных дешевых ботинках, уставшие кормить детей помоями, распаленные до последней степени, желающие выжить любой ценой, но не за счет других. Они были сильны и уверенны в собственных силах. Они не стеснялись говорить, что хотят жить и негодовали на самих себя в том, что они, такие сильные, практически всезнающие, не умеющие лишь воровать и обманывать — не могут прокормиться и обогреться. Они предлагали свои руки, свою силу, свои умения — за кусок хлеба, за ведро картошки, за воз дров. Саше было больно глядеть на них — ведь совсем недавно таким был и он. Александр видел, словно мог пронзить взглядом время, как эти мужики приходят к другим, которые жадны и бесчестны, и единственное, что умеют — это тянуть жилы с любого, опять же — за кусок хлеба, ведро картошки, воз дров.
Глава 25
— Почему вы хотите работать на меня? — хотелось ему спросить этих мужиков. — Неужели вы не понимаете, что сами загоняете себя в кабалу, что от вас возьмут все, оставят лишь возможность жить от куска до куска, от пайки до пайки, от зарплаты до зарплаты? Сейчас вы не можете прожить, потому что привыкли жить рабами, в зависимости от других, словно потеряли собственный разум и остатки человеческого достоинства…
И еще много, много других слов хотел сказать им Александр, много обидного и злого, хотел научить, пробудить еще большую ненависть к самим себе… Но вместо этого говорил:
— Найдите Серегу, пусть выделит человеку пожрать. Два мешка картошки хватит? Сани возьмите, дров по дороге нарубите… Ружье есть? Стрелять умеешь? Наиль, покажи, что надо с патронами делать. А ты, как тебя…
— Василий…
— Василий, а по батюшке?
— Иванович…
— Василий Иванович, значит. Не Чапаев случаем? Нет? Так слушай и запомни крепко-накрепко, Василий, сын Иванович. Если к тебе придет человек и первыми его словами будет: «надо», или «хочу», а тем паче — «приказываю», то ты возьми свое ружьишко, не прячь его далеко, и этому человеку мушку на лоб наведи, да спусти крючок. Понял? А если не понял, снова ко мне приходи, я еще раз объясню… Полкан, не стой, дай человеку автомат и два рожка…
Один раз к нему приходили чтобы убить… Но юноша не прошел дальше «псов», Полкан положил его на пороге, тот даже рта открыть не успел… Три ножа нашли при молодом юристе, и самодельный пистолет. Сашка (нет-нет! не Сашка, а Мастиф)… Мастиф только усмехнулся и приказал вывесить несостоявшегося киллера посреди города, и табличку на грудь прибить гвоздями…
А вчера днем погиб Наиль. Точнее, его убили; правильно говорят, что герои долго не живут. Татарин был героем, Александр в это верил, пусть это был плохой, отрицательный и жестокий — но Герой. С большой буквы, черт его побери, и пусть кто-то поспорит, сразу пулю в лоб… Наиля убили прямо на глазах у Мастифа, и убийца спокойно ушел. Просто развернулся и ушел, только ручкой не помахал…
Татары на первом этаже стучали молотками, готовили сразу два ящика. Мусульманские гробы, без украшений, без малейшей обивки, сколоченные сырые доски, полметра в высоту, изготовить гроб имеют право только родственники или, на худой конец, друзья. Могилу копают тоже они, сами. Все-таки это честно — поручать заботу о мертвых самым близким и родным. Есть в православных похоронах извращенная и гадкая мораль, словно бы это мерзко — заботится об умершей матери, отце, сестре, брате. Словно бы мертвый человек становится куском мяса, никому не нужным, кроме могильщиков.
А в квартире, за спиной Мастифа, который стоял на площадке и нервно курил, рожала Наташа. Ребенка от Гаврилы, их ребенка, нового сверхчеловека, это и думать не надо — зря, что ли, восемь лет вбивали простое правило о единообразии первого поколения… В роддом они не поехали, да и что толку от холодного и темного роддома? Саша нашел и пригласил лучшего гинеколога и лучшую акушерку… потом потребуются подгузники, но он сам нашил марлевых полотнищ, семьдесят на семьдесят, потому что знал, что ребенок будет крупным, и быстро расти. А еще прививки, диатез, крики по ночам, пучит животик, и не знаешь, как помочь… Честно говоря, Александр рассчитывал на семимесячную беременность, но Наташа честно отходила все девять, как и положено. Ничего страшного — отрежут пуповину, протрут йодом или зеленкой, хлопнут по спинке, вот только почему любимая женщина кричит третий
