Волосы Вероники - Вильям Козлов

Я поморщился, но промолчал, мне хотелось дослушать ее до конца. Она не спеша закурила новую сигарету, выпустила толстую струю дыма, на этот раз немного в сторону, и продолжала:

— Мои общественные дела сейчас гораздо важнее переводов, и начальство об этом прекрасно осведомлено…

— Какое начальство? — насмешливо поинтересовался я.— По наивности, я считал, что вы мне подчиняетесь.

— Вы всегда несерьезно относились к общественным обязанностям,— перешла она в наступление.— Помните, на парткоме упрекали вас, что в выборную кампанию вы недостаточно проявили себя?

— Кого мы выбирали? — спросил я.

— Нашего районного судью,— отрезала Грымзина.— Пять избирателей не явились к урнам на вашем участке.

— У вас потрясающая память! — восхитился я.— Только мы несколько отвлеклись от темы: мы сейчас обсуждаем ваше поведение.

— Меня незачем обсуждать,— заявила она.— Все ваши претензии ко мне обращайте непосредственно к руководству института — это они меня уполномочивают заниматься институтскими делами…

— Кто именно? — спросил я, хотя отлично знал, что она послушно выполняет волю Скобцова.

— Вы знаете, где я сегодня была? — не удостоив меня ответом, гремела она.

— Представления не имею.

— Я была в райкоме партии у первого секретаря, потом — в обкоме профсоюза у самого товарища Толстых!

— А кто это? — задал я наивный вопрос.

— Что с вас взять, если вы даже не знаете самого товарища Толстых…— презрительно усмехнулась Грымзина.

— Это, конечно, большая оплошность с моей стороны,— сказал я,— но мы опять уклонились от главной темы нашего разговора… Если так будет и дальше продолжаться, вы, пожалуй, убедите меня, что из отдела нужно уходить не вам, а мне?

— Такое тоже может случиться,— многозначительно заметила Грымзина.

Но мне уже надоело с ней миндальничать, наглости и хамства Коняге не занимать!

— А пока этого не случилось, я с сегодняшнего дня официально отстраняю вас от работы в отделе. Это, правда, формальность, вы уже давно сами устранились… Уволить вас, как вы сами понимаете, я не имею права, но ходатайствовать об этом перед руководством института я буду. И нынче же.

— Ох, как вы еще об этом пожалеете! — Поднялась она с кресла с пунцовым лицом. Глаза ее стали маленькими, злыми. Сигарету она небрежно запихнула в стаканчик с карандашами, стряхнула пепел со свитера, паркет застонал под ее тяжелыми шагами, когда она направилась к двери.

— Все материалы, пожалуйста, передайте Уткиной,— спокойно сказал я ей вслед.

— Я вас считала умнее, товарищ Шувалов,— с нотками сожаления в голосе произнесла она.

— Я даже этого не могу вам сказать,— улыбнулся я, а в душе упрекнул себя, что унизился до дешевой пикировки с подчиненной… Вот уж поистине юмор на уровне: «Сам дурак!»

Дверь с треском захлопнулась, мои бедные амурчики над нею вздрогнули, что-то упало на пол, наверное кусочек штукатурки.

Она ушла, а я задумался: откуда у человека такая уверенность в себе? Неужели Евгения Валентиновна всерьез думает, что сможет на законных основаниях отстоять свое «право» ничего не делать в отделе? Даже ее благодетель Скобцов и тот вряд ли сможет ей в этом отношении чем-либо помочь. Разве что переведет в другой отдел, но ведь и там нужно работать? Кому из сотрудников приятно видеть, что их коллега всячески уклоняется от непосредственного дела якобы ради общественных обязанностей?

При покойном Горбунове Грымзина не вела себя так. Конечно, были случаи, когда в рабочее время она занималась профсоюзными делами, председатель профкома звонил и просил освободить на какое-то время Евгению Валентиновну. Теперь она даже меня не ставила в известность, что будет отсутствовать. Альбина Аркадьевна Уткина осуждала Грымзину за глаза. Сделать же замечание ей не решалась. Конягу в отделе все, разумеется кроме меня, побаивались. Ей ничего не стоило на любом собрании — а она любила выступать по всякому поводу — встать и раскритиковать кого-либо из сотрудников института. Она особенно не выбирала выражений и могла любому надолго испортить настроение, стоило ли ее задевать? А вот тридцать голосов против — это удар по ее самолюбию, сотрудники института тем самым высказали ей свое отношение.

Вот он, пример того, что таким людям, как Скобцов, нельзя доверять руководство филиалом института: одних он купил, как Великанова, других приблизил, как Грымзину и Гейгера, и те почувствовали себя незаменимыми. Уверен, она все еще лелеет надежду, что директором станет Артур Германович, иначе не решилась бы намекнуть мне, что мое положение в институте тоже может оказаться шатким.

Буквально через час ко мне влетела Евгения Валентиновна с заплаканными глазами, что для меня было новостью — я полагал, что такие женщины, как Грымзина, вообще не плачут,— и прямо с порога заявила:

— За что вы, Георгий Иванович, так меня ненавидите? Что я вам сделала плохого?

Вот она, женская логика! Если тебя отругали, пусть даже за дело, значит, против тебя имеют зуб. Я сказал, что лично ничего против нее не имею, но балласт в отделе мне не нужен, неужели это непонятно? Она тяжело плюхнулась в кресло, полезла в сумку за сигаретами, я глазами показал ей на табличку: «У нас не курят». Голубоватые глаза у Коняги округлились, однако пачку убрала. Сейчас она уже не походила на конягу — передо мной сидела расстроенная женщина, готовая вот-вот снова расплакаться.

— Я же не виновата, что меня все время посылают то туда, то сюда,— начала она оправдываться.

— Вы переводчица, а не курьер,— отрезал я.

И тут она меня совсем удивила. Достав из сумочки платок, вытерла глаза, потом трубно высморкалась и совсем по-детски заявила:

— Я больше не буду…

— Что? — вырвалось у меня. Черт поймет этих женщин! Только что она испепеляла меня уничтожающим взглядом, грозила крупными неприятностями и вот, как провинившаяся школьница, лепечет: «Я больше не буду». С трудом сдержав улыбку, я спросил:

— Если я вас правильно понял, вы больше не будете мутить воду в институте, писать кляузные бумаги в разные инстанции, не будете болтаться по кабинетам ответственных работников и морочить им головы… Всего этого вы не будете делать? А будете весь рабочий день находиться на своем рабочем месте и старательно, я подчеркиваю, старательно и без ошибок переводить плановые материалы? Будете наравне со всеми в срок сдавать мне переводы? Я снова подчеркиваю: качественные переводы?

— Вы правильно меня поняли,— не глядя на меня, произнесла она.

Я видел, каких трудов ей это стоило. По рассеянности или желая поскорее чем-нибудь занять свои большие руки, она снова полезла в сумочку за сигаретами.

— Попрошу у меня больше не курить,— холодно заметил я.

Рука ее непроизвольно сжала пачку, и она хрустнула.

— Вы хотите бросить курить? — съязвил я.

— Этого я вам не обещаю,— выдавила она из себя улыбку.

Я хотел ей сказать, что неплохо, если бы она и сверхурочно поработала над текстами, но это было бы уже слишком. Во всем нужно знать меру.

Мне было приятно смотреть на нее: наконец-то я увидел перед собой женщину, а не Конягу.

Глава пятнадцатая

После того как нас развернуло на обледенелой дороге и чуть не сбросило в кювет, я вылез из «Жигулей» и заявил Веронике, что я или остаюсь тут, на дороге, или она уступит мне руль, я не желаю заканчивать свою жизнь в автомобильной катастрофе. Если бы попалась встречная машина, мы наверняка разбились бы.

— Ты, оказывается, трус! — рассмеялась Вероника.

— Конечно,— сказал я.— Пусти меня, пожалуйста, за руль!

— Трус! Трус! Трус! — произнесла она и, прикусив нижнюю губу, крутнула ключ в замке зажигания.— Кукуй тут один, а я поехала…

— Оксану-то хоть пожалей! — крикнул я.

Она захлопнула дверцу и с силой нажала на акселератор. «Жигули» резво рванулись вперед, вильнули раз-другой и, на ее счастье, передними колесами увязли в снегу на обочине. Мимо в облаке пара и снега пронесся серебристый рефрижератор «Вольво». Шофер только покачал головой: если бы «Жигули» снова развернуло на дороге, то он наверняка врезался бы в них. На такой дороге тормозить опасно.

Упрямая Вероника пятила машину назад, но задние колеса буксовали на льду, а передние не желали вылезать из снега. Щеки ее порозовели, а нос почему-то стал бледным, в потемневших глазах мельтешили искорки.

— Посмотри, лисица! — показал я рукой на подступивший к Выборгскому шоссе сосновый бор.

Вероника приоткрыла дверцу, тут я ухватил ее за руку и силком вытащил из машины.

— Не успел найти тебя, как ты теперь норовишь на тот свет удрать? — сказал я, вытаскивая из замка зажигания ключи.

Она стояла на заснеженной обочине в распахнутой дубленке и пушистой меховой ушанке, глаза ее ощупывали деревья.