Сожители. Опыт кокетливого детектива - Константин Кропоткин

Особой программы у вернисажа не было. В какой-то момент в микрофон засвистела женщина, втиснутая в лиловое платье. Оглаживая себя по выпуклым бокам, она понесла заумь о сенситивности и ментальности. Иногда эту тягомотину прорывал резкий голос – Суржик все хотел поведать миру о своей любимой женщине.

– Тэк-с…, тэк-с…, – прошивал воздух его срывающийся голос.

– Чует мое сердце, доиграется дева, – сказала Манечка, – Кирилл, сходил бы ты к этому забулдыге, – она указала на Суржика.

– Сказал бы ему, что все чепуха, пусть не берет в голову. Умнее надо любить. Ну, короче, что-нибудь в таком духе. По своему, по-мужски.

– А при чем тут Кирилл? – спросил я.

– Ты что, откажешь женщине? – Манечка все наседала на Кирыча.

И добилась своего. Не женщина, а терьер. Мне только и осталось, что поглядеть Кирычу в широкую спину, мне только и оставалось, что предчувствовать шумный, не слишком бравурный финал.

– Не понимаю, вот зачем? – сказал я.

– Что «зачем»? – спросила Манечка.

– Зачем впутывать в свои дела совершенно посторонних людей? Зачем Масе надо было ссориться с мужем? Зачем ей надо было выволакивать свои семейные проблемы на всеобщее обозрение? Зачем теперь вцепляться в Ашота, который ни ухом, ни рылом? Что за манера?

– У Маси драма семейная, – напомнил мне Марк.

– И в этой драме она, разумеется, главная жертва, – с издевкой поддержал я, – А тебе не приходило в голову, что жертвы и есть настоящие преступники?

– А что? – сказала Манечка, – Может быть.

– Да, такое бывает сплошь и рядом, – сказал я, – Только никто видеть не хочет, потому что не позволяет людям их высокая мораль.

– Отстань ты со своей моралью! Не нужна она мне тут вообще! – лицо Марка собралось в обиженную гримаску, – Ашотик ни при чем совершенно. Мася с ним даже не знакома почти. Шреклих-щит.

– Скучно блондинке, вот и вся у истории мораль, – сказала Манечка, – Мне тоже скучно. Хватит! – и запела.

Она запела на весь зал. О любви, разумеется.

Все

Она запела на весь просторный белый зал, а мы – и я, и Марк – отшатнулись, как-то разом забыв о нашей ссоре. Запела Манечка прямо так: в людском коловращении, ни у кого не спрося.

– Кривлялся заяц на столеПасхальным зверем.На чашке синей в серебреДве птички пели.

Изумления Манечка не вызвала: броуновское движение толпы замедлилось, люди стали слушать, полагая, видимо, что таков следующий номер программы.

И синий дождь бил наугад:По окнам, в двери.А я смеялась невпопад,Глазам не веря.

Слезой блестела бирюзаНа смуглой коже.Сияли синие глазаИ зубы тоже.

За окном догорало бабье лето, но Манечка угадала настроение верно. У нее вышло как раз по-весеннему: и прелестно, и прохладно, и немного томно, и чуть-чуть невсерьез.

Кокетливо и грустно.

Жаль, платье на Манечке было дрянное – зелено-желтое, тесное, синтетического блеска, не в унисон – и уж вроде куклы поглядывали на нее свысока: «Не могла поизящней нарядиться жирная клуша».

Курился кофе. Я цвелаНа самом делеВдыхала, верила, ждала.Ваниль в апреле…,

Допев до конца свою песню – должно быть, одну из тех «трогательных пародий», которые сочиняет для нее сожитель Николаша, – Манечка захлопнула рот и сама как-то схлопнулась: она без всякого поклона осмотрела публику, заколотившую в ладоши не только из вежливости.

– Дор-рогая!… – на толстуху вывалился Голенищев. Он был бесстыдно счастлив в своем вислом сером костюме, – Хорошая! – воскликнул недотепа, потягивая себя за ослабшую веревку полосатого галстука.

– Так, стоп! – Манечка приняла свой обычный командирский вид; люди вокруг спешно загудели, зажили каждый собой, – Гляди на меня! В глаза гляди! Так. Зрачки не расширены. Дыхни! Дыхни, говорю!

Он послушно задышал.

– Не водка, – подергав носом, сказала Манечка.

– Шампанское, – виновато произнес он, – Самую чуточку.

– А счастья столько, будто ведро выдул. Давай!

– Что?

– Говори.

– Что говорить?

– Что я – охуенная певица, по мне Ла-Скала плачет.

– Плачет. Скала.

– И все? – она все смотрела на нелепого любовника.

– Да. Наверное. Не знаю. Я так думаю. Или что?

– Скажи, Голенищев, – Манечка подперла рукой жирный бок – а ты знаешь, почему никто не интересуется, есть ли у настоящих фей личная жизнь.

– Н-нет, – бедный он, бедный, всякий раз, как на вулкане.

– У настоящих фей нет никакой личной жизни – вот почему. Пока я тут творила добрые дела, подумала заодно, что феям личная жизнь не полагается. Им некогда о себе думать. Понятно?

– Д-да.

– И какой, как ты думаешь, выход?

– Н-нет.

– А ну их всех к черту, – она махнула рукой, – Пусть сами разбираются. Говори, скорей, что ты меня любишь, жить без меня не можешь, и мы пойдем.

– Пойдем. Люблю. Не могу. Куда пойдем?

– Эдак жизни никакой не хватит ждать, пока ты растележишься, да назовешь меня своей бархоткой. А мне еще ребенка родить надо. Да, куда ж ты…, – Голенищев мог бы и упасть, если б она не успела подставить ему свое крепкое плечо, – Не возьмешь себя в руки, передумаю за тебя замуж выходить. Понял? – и, скрипя платьем, уволокла снусмумрика прочь, и только счастливое мычание было ей ответом.

– Ох! – пока я наблюдал это странное объяснение в любви, Марк таращился в другую сторону, – Ну, слава богу!

Кирыч возвращался, а от Суржика только спина осталась, да и та, мелькнув, скрылась за дверью. Он ушел в соседний зал, где давали другую выставку, где было пусто, а оттуда, наверное, на выход.

– Обошлось, – Марк проговорил и мое облегчение тоже.

– Ну? – допытывался я.

– Что «ну»? – отвечал Кирыч.

– Что ты ему сказал.

– Что надо, то и сказал.

– И он тебя послушал?

– Понятия не имею.

– А вот он возьмет сейчас пистолет и перестреляет нас всех.

– Не возьмет. Мы договорились.

Отбивая реплики, как волан в бадминтоне, мы с Кирычем добрались до развала с едой.

– Мася, скушай пирожинку, – возле фуршетного стола подпрыгивали неразлучники: Сеня и Ваня. Один молил, а другой дулся.

Надумав завести детей, они стали нежны друг с другом как-то совсем уж непристойно и, будь российская фемида не только жестокой, но и зрячей, то сидеть бы им в тюрьме за пропаганду непристойного образа жизни.

– Мася, хочешь бизешку? – допытывался Сеня-Ваня

– Калорийно, – едва разжимая губы, говорил Ваня-Сеня.

– А чего ты тогда хочешь?

– Воды хочу.

Тот, что подлизывался, потянулся к стоящему на отдалении подносу со стаканами, – и повалился на стол. Сказать точнее – он грохнулся прямо на блюдо с пирожными, которые только что предлагал своему милому другу.

– Ма-ася! Смотри-и! – он встал и, разведя руки, показал грудь белой рубашки, усеянную нашлепками из сладкого крема.

И раз, и два – взметнулись руки. Женщина-снегурочка, весь вечер ходившая по залу прохладной королевой, возникла перед неразлучниками внезапно – и ловко, как кошка лапами, отвесила звонкие пощечины одному из них, – и еще, и еще, и пять, и шесть.

– Мася – мое имя. Мое! Мое! – шипела, словно плавясь, белая снегурочка.

Фух – этим словом можно описать движение, образовавшее вокруг них мертвую зону. На щеках одного из неразлучников зацветали яркие пятна. Я подумал о других цветах – числом тридцать два – которые однажды тоже распустились совершенно неуместно.

Она не выглядела злой, эта Мася. Она была беспощадной – и это вынуждало не дрожать, а столбенеть просто. Резьба сорвалась и хлынуло наружу обжигающее холодом вещество.

Но вот в круг вошел Ашот. Чуть подрагивая лицом, эрзац-кавалер предложил Масе уйти – взяв ее за локоть, он указал куда-то в сторону.

– Он врет, – поглядела на Ашота красавица, – Мася – это я. Это мое имя. Мое! – но позволила себя увести, и люди поспешно образовывали перед ними коридор, глядя на странную пару кто с испугом, кто с любопытством, – Он – врун, – говорила Мася, – Мурло поганое. Он – вор.

Хлопнула дверь. Где-то там, подумал я, должна бы находиться туалетная комната. Сейчас Мася умоется, подправит макияж, а Ашот, взявший на себя роль ее верного спутника, будет покорно ждать у двери, а далее будет сопровождать ее – или в пир, к людям, или в мир – на свежий воздух, туда, где, как я уже сообщал, догорало прозрачное бабье лето.

Камнем повисла тишина.

– Она меня ударила. Больно, – произнес наконец кто-то из пострадавших, не то Сеня, не то Ваня (когда же я научусь их различать?).

– Я давно знала, что она не в себе, – сказала женщина с черным хвостом, выставляя вперел сахарные зубы.

– Это был еще один номер развлекательной программы нашего вечера, – объявил я, стараясь говорить погромче, – И это еще цветочки! Тем, у кого аллергия на ягодки, советуем срочно удалиться!