Баязет - Валентин Пикуль

– Иди ты к черту, барон! – заорал Андрей и, вырвав револьвер, наставил на Клюгенау.

Прапорщик поправил очки и спокойно повернулся к дверям.

– Вы сошли с ума, – сказал он, – вам вредно воевать…

………………………………………………………………………………………

Пацевич за это время успел переменить мокрое от пота белье на сухое. Прислушиваясь к грохоту стрельбы, доносившейся через узкие окна с улицы, полковник наполнил свою флягу. Хвощинского уже не было – он снова становился хозяином Баязета, и надо было действовать. Штоквиц доложил, что все летит к чертям и пора уже прекращать бессмысленную бойню. «Лучше сидеть за стенами, – добавил капитан, – нежели ждать, пока тебя зарежут на дороге…»

– У меня разбились часы, – виновато признался Пацевич, – который сейчас час?

– Шестой.

– Хорошо. Я сейчас приду…

Описывая поведение полковника в этот тяжелый для гарнизона момент, один из очевидцев добавляет такую подробность: отдавая приказания, Пацевич… «поспешно прихлебывал чай». Но мы уже не верим этому, и не чай прихлебывал Адам Платонович, а водку!..

Около половины седьмого вечера Некрасов пришел проститься с Потресовым и Клюгенау; чехол на его фуражке был свежий, сапоги он начистил, мундир был перетянут парадным поясом.

– Почему так торжественно? – удивился Клюгенау.

– Я ухожу…

– Говорите громче, я ничего не слышу! – крикнул Потресов, оглохший от стрельбы и криков.

– Я поведу сейчас ударный батальон, чтобы еще раз попытаться отбить турок от Баязета. Таков приказ Пацевича… Прощайте, господа!

Клюгенау был возмущен:

– Что можно сделать с одним батальоном? Пусть даже ударным… Не надо никуда ходить. Это гибель! Смерть… Пацевич снова, наверное, пьян, но вы-то – трезвы… Если вы желаете удивить нас своей храбростью, то это в Баязете уже никого не удивит…

– Здесь я не согласен с вами, барон, – невозмутимо возразил Некрасов, натягивая белые нитяные перчатки. – Турок мы не остановим – сие справедливо, но… Смотрите в бинокль, барон: вы же видите, сколько пропадает наших людей на одних перебежках? Мы не остановим турок, господа, – повторил он, – но я надеюсь выиграть время, чтобы наши люди успели собраться в крепости… Ну, еще раз прощайте, славные мои товарищи!..

Он крепко поцеловал каждого, и Клюгенау заметил, что усы штабс-капитана надушены, – он шел на смерть как на праздник, и накрахмаленный белый китель даже похрустывал на нем, портупея нежно поскрипывала.

– Если увидите Карабанова, – крикнул Некрасов уже издали, – передайте ему от меня, что я, несмотря ни на что, любил его!..

Придерживая шашку, Юрий Тимофеевич сбежал под откос аппарели, мимо конюшен, среди всхрапывающих лошадей, вышел во второй двор, где были построены солдаты Крымского ударного батальона.

– Где вы там болтаетесь, капитан? – встретил его Пацевич. – Пора выводить людей из крепости!

– Я готов, – просто ответил Некрасов.

Мимо них пронесли носилки с тяжело раненным солдатом; отец Герасим, не находя себе дела, уже заступил на место санитара.

Заметив его, Адам Платонович решил разделаться со строптивым батькой.

– Это не твое дело, святой отец, таскать покойников, – сказал он. – Давай-ка вот, иди вместе с ударниками… Может, твое божье слово и поможет сломить басурманов!..

Отец Герасим понял, что это месть, но прекословить не стал и, сбегав к себе за распятием на георгиевской ленте, покорно встал в голову колонны рядом со штабс-капитаном.

– Юрий Тимофеевич, командуйте, – устало разрешил полковник, махнув платком, и батальон двинулся на выход из крепости.

Два юных барабанщика, совсем еще мальчики, стоя под развернутым знаменем, переглянулись и согласным грохотом заставили расступиться людей перед ударным батальоном. Лиловая ряса отца Герасима развевалась на ветру. Некрасов шагал впереди, спокойный и даже красивый.

– Ать-два… ать-два! – сказал он скорее для себя.

Среди баррикад тюков, среди телег и навала ящиков, освещаемые сполохами улетавших ядер, шли ударники, покачивая иглами звонких штыков. Они знали, что идут на лютую смерть, как знали это и те, кто оставался в крепости.

Барабанная дробь сухо потрескивала, люди расступались, сминая задних, в воздух взлетали на прощание солдатские бескозырки.

– Прощайте, братцы!..

– И ты прости, – отзывалось в рядах.

– России – поклон!

– Поклон… до земли самой!..

– Ладно, поклонимся…

– Не унывай, землячок!..

– Васька, фляжку-то не взял!

– Себе оставь…

– Не забывайте нас, братцы!..

– Грех забыть…

– Прощайте все!..

Но отступающие отряды еще не успели стянуться к цитадели, как возле ворот стали собираться армяне и евреи: страх перед турками заставил их искать спасения в крепости.

– Пустите нас! – кричали люди, волоча за собой блеющих коз и растрепанные узлы с домашним скарбом; матери, обезумев от ужаса, совали в лицо плачущих детей, армянские старухи рвали на себе одежду, чтобы показать кресты.

– Мы не османы, – рыдали женщины, падая перед полковником на колени. – Добрый сердар, пусти нас… Спаси детей наших!..

– Армян можно пустить, – распорядился Пацевич, невольно отстраняясь…

Тут к нему подошел Карабанов, бледный и страшный; поглядев на полковника сумасшедшими глазами, сказал с радостной злобой:

– А-а, вот вы где… Вы, кажется, обещали поговорить со мною в Баязете… Я слушаю!

Пацевич, убегая от него, махнул рукой:

– Идите к черту, поручик, отстаньте от меня, наконец! Не до вас мне теперь…

Армян впустили, и вся эта орава стариков, женщин и детей, благодарно ахнув, вкатилась, потрясая тюками и младенцами, в ворота крепости. Пожилой еврей в старом, облезлом халате подошел к Штоквицу: по лицу его катились слезы.

– Мы помогали вам, – тихо и совестливо сказал он, – нас турки вырежут, как и армян… Мы бедные люди!..

– Проваливай! – выкрикнул кто-то.

– Цыц! – обозлился Штоквиц. – Тебе-то он что плохого сделал? А?.. Входи, Мойша… Где твоя Сарра?.. Тащи сопляков своих…

– Верно, – рассудил Хренов, помогая кому-то из евреев нести вещи. – Жиды чуреки нашему брату на майдане противу других в долг продавали… Да еще с маком!

Милиция снова, пользуясь суматохой возле ворот, пыталась пробиться в крепость с лошадьми, но Штоквиц был хорошим цербером: он отогнал их обратно. Стоя за воротами, милиционеры еще долго обсуждали распоряжение Пацевича, потом разбрелись кто куда. Дальнейшая судьба их была ужасной, и вина за это опять-таки падала на полковника Пацевича, который все это время, невзирая на близость блокады, «поспешно прихлебывал чай».

Вскоре показались и отступающие. Они скопом вломились через ворота крепости. В плотной давке узкого прохода солдат несло и кружило, словно щепки в глубокой воронке, душные хрипы озверевших людей затопили дворы крепости.

– Все? – спросил Штокниц, когда толпа схлынула.

– Кажется, все.

– Запирай ворота!

Ворота стали закрывать, но кто-то забарабанил кулаком, остервенело крича:

– Куды, в такую мать… Сволочи!.. Пропадаем!..

Впустили и этих. Подождали, пока соберутся отставшие. Некоторые еще несли раненых и убитых.

– Все? – спрашивал Штоквиц, когда пули уже стали зыкать под аркой, соскабливая кафельные плитки.

– Можно закрывать, – ответили солдаты, – остатних еще много, да пусть через бойницы лезут.

Изнутри крепости подкатили к воротам телеги, стали наваливать на них груды камней, разламывая для этого стенки бассейна. Кто-то еще долго стучал в ворота, ругался, молил, плакал, но ему уже не открыли.

– Болван! – орал Штоквиц. – Беги через ров! Бойница еще открыта, там тебе дадут стакан лафита!..

Только тут многие осознали весь ужас своего положения. Но вода из крана еще лилась: турки, очевидно, не успели захватить ущелье, откуда выбегал ручей в город, или же еще искали исток водопровода, чтобы перекрыть его трубы.

Теперь у крана стояли двое часовых. Вода тихо струилась в госпитальную бочку, и часовые пугали штыком каждого, кто хотел подсунуть под струю свою манерку:

– Назад!

– Да мне бы вот столько… Хоть капнуло бы!

– Назад!..

Раненые поступали один за другим, сидели в ожидании очереди на лестницах; на полу и вдоль стен лежали умирающие, ноги санитаров скользили в крови; тут же, на двух высоких столах, Китаевский и Сивицкий оперировали людей; за этот день было извлечено уже пятьдесят восемь пуль; раненые затыкали уши, чтобы не слышать, как тонко зыкает хирургическая пила, ерзая по живой человеческой кости.

– Вы куда, Аглая Егоровна?

– Сейчас вернусь.

– Нет, нет, голубушка. Некогда…

Хвощинская поила раненых водою с уксусом и лимонною кислотой; в ожидании очереди солдаты сами, покоряясь необходимости, бинтовали свои раны. Наконец до госпиталя дошла весть о том, что ворота крепости забаррикадированы, гарнизон уже перешел на осадное положение.