Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта. - Лев Друскин

Хотите я вам нарисую

Две лодки и два корабля,

И землю, с которой простился?..

Пускай уплывает земля!

Пускай уплывает, не жалко…

Зачем она машет плащом?

Полжизни на ней протрубили,

Полжизни осталось еще.

Уходит она в повороте,

Который не преодолеть.

Пускай уплывает, не жалко…

Ах, лучше бы мне умереть!

ОБЪЯВЛЕНИЕ –

На стенде Ленсправки — объявление: "Куплю большие чемоданы".

ШУТКА-

По городу кочует шутка:

"Скоро в Ленинграде останется всего одна еврейка — Аврора Крейсер".

296

АМЕРИКАНСКИЕ СНЫ –

Стояло грустное лето.

То и дело приезжали прощаться друзья. Близкие люди уходили из нашей жизни навсегда. Они не умирали, но это было подобие смерти.

Лев Александрович — "диссидент несчастный", ставший членом семьи, проживший у нас в квартире полтора года, незаменимый помощник, очаровательный собеседник — добрый, трогательный, смешной…

"Никогда не прощай, навсегда до свиданья,

Милый друг, золотой человек!"

Эмма Сотникова — красавица, храбрая женщина, редактор блестящего самиздатовского журнала "Евреи в СССР"… Не простучит больше каблучками по Фонтанке от своего тма до нашего, и в коридоре не кинется ей навстречу Гек.

В последний раз увидел я и моего старого товарища — Реню Блаушильда. У нас сидели американцы. Обняв Лизу Такер, Реня нахально пригласил ее: Приезжайте к нам в Америку!

Все засмеялись. У всех на глазах были слезы.

"Что мы делаем? Расстаемся". Мы одновременно — каждый про себя — слышим "Поэму конца":

"Звук, от коего уши рвутся,

Тянутся за предел тоски…

Расставание — не по-русски!

Не по-женски! Не по-мужски!

Не по-Божески! Что мы — овцы,

Раззевавшиеся в обед?

Расставание — по-каковски?

Даже смысла такого нет!"

Прощался Марк.

Прощался Давид Яковлевич.

Прощались Юра с Линой.

297

Прощалась Гитана.

И приснились мне два «заграничных» сна:

Я и Лиля едем в Америку, почему-то на поезде. Высаживаемся за одну станцию от Нью-Йорка. Крохотный вокзал похожий на комаровский, кругом зелень. Подходит военный или полицейский (точно не помню), суховато спрашивает:

— А ю джемен?

— Нет.

— А ю френч?

— Нет.

— Вот кантри а ю фром? — удивляется он.

— Мы рашен.

Тогда на отличном русском языке он просит предъявил документы. Я протягиваю письмо мистера Фрида о том, что из Бостона мне выслана инвалидная коляска. Но он качает головой:

— Это не пропуск. Вам необходимо вернуться.

Мы едем на поезде обратно, и всю дорогу Лиля меня ругает, что я уговорил ее эмигрировать, а теперь нас посадят как изменников родины.

Второй сон.

Я лежу на скамейке — в Америке — в большом зале. Кругом эмигранты из Советского Союза — все интеллигентны, с университетскими значками. Передо мной обитая клеенкой дверь, за которой сидит американец, дающий направление в разные города — на работу и местожительство.

Выходит Лиля, огорченная: вакансий нет, придется ждать на этой скамейке, по всей вероятности, еще много дней.

Кто-то приносит мне письмо от брата. Из письма понятно что мы уехали без визы, просто удрали. Брат пишет: "Я уже знаю, что вы успели обогнуть Кронштадт и поэтому наши военные корабли не смогли вас догнать".

Эти слова занимают верхнюю часть листа. Под ними четко — как заголовок — выведено: "Вот люди, которых ты погубил своим отъездом". И ниже — фотографии, много фотографий родственников и знакомых: почти все они давно

298

умерли или уехали. Первым наклеен на бумагу коллективный снимок Мониной семьи.

Я проснулся от угрызений совести. Проснулся или перешел в другой сон? Ясно одно — я никуда не уехал. Веки смыкаются, но я у себя, на комаровской даче.

Может быть, никто не уезжает? Может быть, зто только дурное наваждение?

Сплю я или не сплю? Во сне или не во сне перемещаются тени и солнечные блики в прищуре слегка отодвинутой занавески?

Как хочется обо всем забыть!

Леса темные провалы,

И завидя нас двоих,

Катят бочки пивовары

В острых шапочках своих.

Эта влага не в новинку,

В сердце горечи плеснем…

Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль,

Неужели мы уснем?

Прямо тут, с асфальтом рядом,

Сев на холмик травяной,

Привалившись к Ленинграду

Ты плечом, а я спиной.

Белой пены ворошенье,

Отказаться нету сил.

Искушенье, искушенье —

Сам у гнома попросил.

Не засудят, не осудят:

Восемь бед — один ответ.

Может, внуки и разбудят

Через восемьдесят лет.

299

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Коктебель

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС-

Моя раскладушка стояла не то на берегу, не то в море на самой границе воды и суши. Волны осыпали лицо брызгами, и то и дело доставали снизу до парусины.

Раскладушка незаметно сползала, поддаваясь этим легким толчкам, и друзья каждые несколько минут со смехом подтягивали ее обратно и грозили, что сейчас отвернутся и меня унесет в Турцию.

В песок ткнулась массивная шестивесельная шлюпка. Веселые бородатые мужчины бережно, как драгоценность, вынули из нее крохотную, нелепо одетую старушку в панамке и суконном халате — Марию Степановну Волошину.

Пляж почтительно стих.

И вдруг она увидела меня:

— Левушка приехал!

Из-за искривления позвоночника я лежу только на одном боку и никак не мог к ней повернуться.

Она вошла в воду, обогнула раскладушку, опустилась на колени, чтобы было удобнее, и три раза по-русски со мной поцеловалась.

305

Как называется книга Стефана Цвейга — "Звездные часы человечества"? А это был мой звездный час, хотя солнце пылало в зените.

А потом те же смуглые бородатые мужчины тащили мою коляску по узкой лестнице — такой узкой, что они не могли идти рядом, а находились впереди, неудобно выгибая руки, а другие подпирали колеса сзади, но это продолжалось не долго, и меня ввозили в прохладу мастерской, и я глядел на Таиах, и на темную, изъеденную солью щепку — доску корабля одиссеева, и на картину Диэго Ривера, а с третьего этажа мне щедро приносили все, о чем бы я ни просил: и диковинную раковину (с нее Врубель, по словам Марин Степановны, перенял полосы и переливы для крыльев "Царевны-лебеди"), и чётки, и камни, и маски. И каждую вещь можно было трогать, гладить, переворачивать.

— А бюро, на которое опирается Лиля, принадлежало Загоскину — за ним он сочинил "Юрия Милославского"; а это кисти Максимилиана Александровича и его мольберт, и ветки омелы; а здесь любили сидеть Марина и Осип Эмильевич, и читать стихи… а теперь пусть Левушка нам почитает.