Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта. - Лев Друскин

Баба Рая, ставшая за тридцать лет членом семьи, вырастившая еще Димину мать, замахнулась на него тряпкой.

— Что глупости-то молоть! Еврей, не еврей. Иди с кухни и не мешай.

Квартира была коммунальной и Дима, не встретив сочувствия и понимания, пошел к соседской домработнице.

— Дуня, ты знаешь, — пожаловался он, — а я, оказывается, еврей.

Та обняла его и вздохнула:

— Ну что ж, лапонька, ты ведь не виноват.

И третья история.

В знакомой семье возник разговор об обмене. Шестилетний сын сказал:

— Только не на улицу Маяковского.

— Почему?

— Там живут одни евреи.

— Здрасьте, — сказала мать, — а ты кто?

— Я русский.

— Какой же русский, когда твои родители евреи?

— Ну и пусть, а я все равно русский.

Наши маленькие дети не хотят быть париями. Они отбиваются руками и ногами. Слово «жид», услышанное во дворе, гораздо убедительнее для них, чем наши беспомощные рассказы о величии еврейского народа.

И у нас остается одна отчаянная и шаткая надежда:

Вырастут — поймут.

278

Я НАПИШУ ЭТУ КНИГУ –

И снова смотрю я по телевизору старый кинофильм — на этот раз «Цирк». Смотрю специально, чтобы увидеть один кадр, чтобы еще раз причинить себе нестерпимую боль и увериться, что я имею моральное право писать эту книгу, что гнев мой — праведный, что я не злопыхатель, что каждое слово — от любви, от великой жалости и опять от любви.

Сейчас он будет — этот кадр. Ласковый горбоносый грузин передает черного малыша соседу — Михоэлсу. Тот склоняется над ребенком и поет свой куплет колыбельной на своем родном языке — на идиш. Я вижу его добрые, прекрасные, чуть усталые глаза и еще раз отчетливо до ужаса представляю себе, как он лежит в минских развалинах искалеченный ножами, мертвый, в одном ботинке, с выколотыми глазами.

Нет, я напишу эту книгу.

279

По ту сторону

ОТЕЦ ТИМОФЕЙ –

Судьба русских за границей причудлива.

Мой товарищ Миша Петров рассказал:

В Мюнхене, среди циклопических сооружений олимпийского комплекса, вдруг видишь покосившийся забор, вернее, плетень. У колодца, в пыли, копошатся куры. К забору привязана коза. За колодцем — крохотная православная церквушка. Рядом — деревенская изба.

Каким ветром занесло сюда из-под Краснодара в сороковые годы отца Тимофея? Он говорит, что это место указал ему Господь.

Когда стали готовиться к Олимпиаде, священнику предложили другой участок. Но он отказался: Не могу. Бог указал здесь. Старика, конечно, выселили бы, но за него вступилась общественность. В крупнейших газетах замелькали душещипательные статьи, и гигантские трибуны стадиона поднялись к небу по соседству с церквушкой. Она находится в самом центре комплекса. Зрелище совершенно фантастическое!

283

Узнав, что Миша из России, отец Тимофей очень обрадовался и зазвал его в избу. Их окружили милые деревенски запахи. Пахло березовым веником, мытым деревом и парным молоком.

На русской печи лежала жена отца Тимофея — восьмидесятилетняя Наташа.

Миша посидел на лавочке, поговорил по душам, а когда стал собираться, старик засуетился:

— Ты, Миша, редечки, редечки возьми.

— Что же я буду делать с ней в отеле?

— А ты ее потри и с сольцой.

Миша рассказывает, что из феергешных впечатлений это пожалуй, самое сильное.

"ОКАЯННЫЕ ДНИ" –

Прочел "Окаянные дни" Бунина. Читать было неприятно. Ненависть Ходасевича все-таки не выходит за берега разума А тут автору застилает глаза туман гнева, ярости и отчаяния. Он как бы бьется в падучей и кликушествует. Ему ненавистно все: хамская толпа, это животное Ленин, эти предатели и негодяи Горький и Брюсов, этот дурак Блок, все эти Волошины, Есенины и Клюевы. Вместо лиц — одни свиные рыла.

Конечно, есть в книге и кровавая правда: казни, грабежи, насилие, тупость. Но беспрерывная истерика и вопль: "Предатели! Погибла Россия!" — мешает Бунину видеть. Жалко его ужасно.

Не дай Бог мне написать такую книгу! Ненависть — плохой вожатый.

И еще меня раздражает, как Бунин на этом фоне, в атмосфере всеобщего охаиванья, пишет о себе, умиленно вспоминает почтальоншу Махоточку, которой он, вместо восьмидесяти копеек, дал за доставку целый рубль.

("И это меня-то считают недобрым желчным человеком!")

А телеграмма, доставленная Махоточкой, гласила:

284

"Вместе со всей Стрельной пьем славу и гордость русской литературы!" Так что рубль, как видим, был истрачен не зря.

РОССИЯ НЕ ТАКАЯ –

Нельзя чувствовать страну на расстоянии. Ее точное ощущение, связь с ней теряется уже через полтора-два года.

Большой компанией мы слушали пленку какого-то эмигрантского певца — кажется Бориса Шаляпина или Ивана Реброва. Репертуар странный — цыганщина, блатные песни, но и даже "Подмосковные вечера".

Первое внезапное ощущение: "Эх, бедняга! Русский певец, а поет с акцентом!" Второе ощущение, вторая мысль: " Это не русское, это — тоска по России".

Потом приходят и любопытство, и ирония, и восхищение мастерством. И все это сложное впечатление заканчивается первоначальным сожалением: "Бедняга! Ненастоящее это, не русское!"

И когда эти песни создавались, Россия была не такая, и теперь она по-другому, но тоже не такая.

И, конечно, неизбежно вспоминаются строки Ахматовой:

"Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой".

ФОМА –

Ко мне привели однажды белого Барышниковского пуделя — Фому.

Он живет недалеко — на Фонтанке. Про нашего Гека и часто спрашивают: это Фома? А Фому окликают Геком.

Барышникову за год до побега подарили дивную афган-

285

скую борзую, но он вынужден был ее отдать — Фома ревновал.

Это очень грустный пес. Он ничего не знает о своем хозяине — ни о его успехах, ни о его миллионах. И, наверно, все время надеется на его возвращение.

ВООБЩЕ-ТО Я ЧИСТАЯ –

Лиля стояла с английской студенткой Фионой в ванной комнате и мыла посуду (на кухне у нас горячей воды нет) И вдруг Фиона громко вздохнула.

— Что ты?

— Тебя жалко.

— Почему?

— Потому что у вас страна такая бедная.

И Лиля говорит, что ее пронзило чувство жгучей обидь Как? Это наша могучая необъятная страна — бедная? И они об этом знают?

И тут же одернула себя. Конечно, бедная, даже нищая. И как они могут этого не знать? Разве они слепые?

Похожая сценка — на кухне, на этот раз в Комарове. Лиля и Лиза Такер опять же моют посуду. Из туалета выходи Джоана. Лиля жестом показывает ей на дачный рукомойник: