Голод - Сергей Москвин

«А чем ты собиралась зажигать свечи?» — тут же дал о себе знать притихший голосок.

«Найду, — ответила ему Юля. — Нашла бумагу, найду и огонь».

Она снова взглянула на запертый сейф. Получалось, что без обыска трупа все-таки не обойтись.

Кем он был, этот погибший военный? Судя по одной большой вышитой звезде на каждом погоне и уже немолодому лицу, вряд ли это простой дежурный. Скорее всего, большой начальник. Может быть, даже самый главный. Но ни должность, ни звание, ни преданные подчиненные, ни ящик со взрывчаткой, который кто-то принес сюда, не спасли его от гибели.

«Ужасной и мучительной гибели», — поправила себя Юля. Она присела на корточки возле растерзанного тела и, сконцентрировав взгляд на одежде убитого, чтобы не видеть страшную рану на груди, засунула руку в его боковой карман.

В то же миг у нее потемнело в глазах, уши наполнились свистом, а в груди перехватило дыхание, словно она вновь сорвалась с обрыва и с огромной скоростью несется вниз. Еще мгновение, и она разобьется о камни или врежется в бушующие волны и захлебнется в бурлящем водовороте. Но вместо удара, вспышки сокрушающей боли или парализующего холода ледяной воды Юля услышала голоса…

Глава 21

ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО

— Сколько погибших?

— Тридцать пять человек.

— А больных?

— Почти вся команда, — отвечает мужчина в форме капитана второго ранга и морщится от боли.

У него опалены волосы на правом виске, вообще нет бровей и ресниц — они выгорели полностью, вздувшиеся растрескавшиеся губы постоянно кровоточат, а правая рука забинтована. Ему тяжело и больно говорить, каждое слово дается с огромным трудом и концентрацией воли, которой кавторангу не занимать.

У него неизлечимая форма лучевой болезни и многочисленные ожоги лица, шеи и рук. Все десять суток с момента первого ядерного удара, ставшего фактическим началом войны, он спит по два-три часа в день, а в первые сутки не спал вовсе, и сейчас буквально валится с ног от усталости. Тем не менее он сумел провести свой противолодочный корабль, — получивший тяжелейшие повреждения, с отказавшими навигационными приборами, — по узкому, изобилующему рифами проливу до прибрежной банки напротив маяка. И только низкая осадка БПК[10] не позволила пришвартовать корабль непосредственно к причалу. Кавторанг сделал невозможное: спас облученный и вспыхнувший, как спичка, корабль, и сейчас он рассчитывает на помощь. Не для себя, потому что знает, что скоро умрет, а для тех членов команды, кого еще можно спасти. Поэтому красные воспаленные глаза требовательно и сурово смотрят на начальника полигона генерал-майора Костомарова.

Кроме них в кабинете командира в/ч 63354 — ядерного полигона «Северный» — еще двое: начальник контрольно-измерительного центра и оперуполномоченный военной контрразведки. Но все молчат. Им нечего ответить командиру противолодочного корабля. Медицинская служба полигона не в состоянии оказать помощь раненым и облученным офицерам и матросам. В санчасти нет ни ожогового центра с палатами интенсивной терапии, ни запасов донорской крови и плазмы, ни необходимого количества противорадиационных препаратов, да и те, что имеются в наличии, слишком слабы, чтобы нейтрализовать полученную облученными моряками дозу радиации. Без лечения облученные умрут, выживут лишь единицы. Да они уже начали умирать! Санинструкторы и мобилизованные начальником мед службы солдаты как раз в это время выгружают с корабля на берег тела погибших, и с каждым днем их будет становиться все больше. Но сказать об этом очень и очень непросто. Поэтому начальник полигона и его коллеги молчат.

Молчит представитель военной контрразведки, который по долгу службы должен заботиться о безопасности ядерного полигона, а значит, и всех, кто на этом полигоне находится. Правда, матросы и офицеры с приставшего к берегу противолодочного корабля вроде бы посторонние, но после того как полмира, а может, и весь мир накрыло ядерными взрывами, глупо делить людей на своих и чужих. Да и как откажешь в помощи тем, кто в ней нуждается? А ведь отказать придется.

Молчит начальник контрольно-измерительного центра. В его распоряжении сложнейшая аппаратура, способная отслеживать процессы распада атомного ядра во время цепной реакции, и несколько новейших противорадиационных костюмов с замкнутой системой дыхания для работы в опасных зонах. Но ни то, ни другое никак не может помочь несчастным морякам, медленно умирающим от лучевой болезни.

Молчит генерал-майор Костомаров, командир воинской части 63354. Генерал или бывший генерал? Он сам не знает, кем сейчас является, как не знают этого солдаты и офицеры ядерного полигона. Вот уже десять дней все они пребывают в полной неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы и судеб своих родных и близких, оставшихся на материке, который на Новой Земле все называют Большой Землей.

Связь с командованием РВСН[11] пропала на шестой день войны. А может, на шестой день после войны. Из путаных и часто противоречивых сообщений Главного штаба так и не удалось понять, закончилась ли война в первые часы, или продолжается до сих пор. Сутками не покидавшие радиоузел радисты постоянно сканировали эфир на всех диапазонах, но за шесть дней смогли поймать лишь несколько, скорее всего, любительских радиостанций, вещающих из Москвы, Питера и маленького, ранее никому не известного городка Полярные Зори на Кольском полуострове. Перехваченные радиосообщения только добавили паники и неразберихи. По словам московских и питерских радистов, несмотря на несколько рубежей противовоздушной обороны обе столицы подверглись массированному ядерному удару, и все жители, которые не успели укрыться в городском метро и других противоатомных убежищах, скорее всего, погибли. Их коллега из Полярных Зорь, наоборот, сообщал об отсутствии в городе каких-либо разрушений, но в то же время заявлял о тотальном разрушении Мурманска, якобы полностью уничтоженного особо мощной термоядерной боеголовкой. Несколько раз радисты полигона перехватывали сообщения на иностранных языках, в основном английском, а также датском или норвежском, а может, на обоих. Среди персонала радиоцентра не нашлось полиглота, чтобы это понять, да и откуда велись передачи, радистам тоже выяснить не удалось. Помимо эмоциональных, но малоинформативных сообщений охваченных паникой радиолюбителей, сквозь статические помехи порой пробивались шифрованные сигналы уцелевших атомных подводных лодок. Судя по одним и тем же бесконечно повторяющимся колонкам цифр, подводники искали связь со своим командованием, но не могли найти. А на шестой день эфир как отрезало. По распоряжению Костомарова радисты продолжали упорно вызывать штаб РВСН, информируя о положении дел на полигоне и запрашивая дальнейших указаний, но никто не мог сказать, доходят ли эти сообщения до адресата.

Так продолжалось до тех пор, пока четыре дня спустя на прибрежную банку не сел облученный, обгоревший и почти неуправляемый противолодочный корабль. И вот сейчас командир корабля, капитан второго ранга с железной волей и радиоактивным пеплом в опаленных волосах, сидит и ждет у начальника полигона ответа на единственный по-настоящему волнующий его вопрос: останутся его моряки в живых? У Костомарова нет ответа, но кавторанг не понимает этого или не хочет понимать и продолжает гипнотизировать генерала взглядом, от которого того тянет достать из кобуры пистолет, приставить дуло к виску и спустить курок.

Обстановку разряжает появление в кабинете начальника медицинской службы полигона. Только это видимость разрядки. На начмеде промокшая от пота форменная рубашка и мятый белый халат, из-под которого видны резиновые чулки общевойскового комплекта химической и радиационной защиты. Плащ от ОЗК он оставил за дверью.

— Закончили? — обращается к нему Костомаров.

Начмед устало кивает:

— Пока сложили всех погибших на берегу, возле пирса. Но их нельзя там надолго оставлять. Нужно что-то делать. Все-таки тридцать восемь тел…

— Как тридцать восемь?! — резко оборачивается к нему командир корабля, отчего еще одна прядь обгоревших волос слетает с его головы и падает на пол.

— Пока мы работали, еще трое скончались, — объясняет начмед, потом снова переводит взгляд на Костомарова и повторяет свой вопрос: — Так что будем делать с погибшими?

А что тут сделаешь? Все тела заражены радиацией и смертельно опасны для живых, значит, обычное погребение и даже кремация исключаются.

— Складируйте в неиспользованной штольне, — распоряжается начальник полигона. Пробитая за несколько дней до войны новая штольня предназначалась для испытания «Изделия-П», доставленного на полигон менее чем за сутки до первого ядерного удара. И хотя приказ на испытательный взрыв так и не поступил и, видимо, уже никогда не поступит, свежепробитой штольне найдется соответствующее ее назначению применение.