Я буду рядом - Кун-Суук Шин

– Похоже, он не переживет этой ночи.

Профессор Юн как-то сказал, что наша жизнь в этом мире предвещает нам перерождение в иные формы, и в этом и должен заключаться источник нашей надежды. Самое прекрасное мгновение для всего сущего, от человека до любого крохотного живого создания, – это момент между рождением и смертью. И этот момент мы называем юностью. Когда Мен Сё позвонил мне второй раз за восемь лет и сказал, что профессор Юн не переживет этой ночи, когда он произнес мое имя: «Юн-а» и умолк, я вдруг вспомнила его давно забытые слова: «Давай навсегда запомним этот день». И это воспоминание обрушилось на меня, словно мчащиеся по чистому водному потоку лоси.

Я приехала в больницу, поднялась на лифте в отделение и направилась в палату, где лежал профессор Юн. Мои шаги гулким эхом разносились по пустому коридору. Но едва я об этом подумала, мне стало казаться – звук моих шагов усиливается, пока, наконец, не заполнил все вокруг. И я больше ничего не слышала. Это было невыносимо, даже пришлось остановиться. В другом конце коридора какой-то человек прислонился к стене. В тот момент, когда я заметила, что человек наблюдает за мной, он отодвинулся от стены и выпрямился. Это оказался Мен Сё. Я узнала его даже издалека. Я хотела броситься ему навстречу, но вместо этого замерла на месте, глядя на него. И он неподвижно стоял и смотрел на меня. Когда я снова направилась к нему, он тоже двинулся мне навстречу. Мы медленно шли вперед и, наконец, встретились в середине коридора.

– Ты пришла.

На нем был темно-синий костюм. Он коротко взглянул на мое лицо. Я заглянула ему в глаза. Его брови резко поднялись вверх, словно испуганно взлетающие в небо птицы. На мгновение меня захлестнули воспоминания о нашем первом дне знакомства, и я быстро выпрямилась, перевела взгляд на его галстук и консервативно серо-желтую рубашку. Каждый раз, натыкаясь на его фотографию в газетах или журналах, я обращала внимание, что он не расстается с фотоаппаратом. Однажды я даже прочитала интервью и увидела фотографию, на которой он, опустившись на одно колено, фотографирует какой-то объект. Рядом с ним стоял рюкзак, размером с маленького ребенка. В статье говорилось о его путешествии по Восточному побережью США с тяжеленным оборудованием для инсталляций. Репортер рассказывал, как пытался поднять его рюкзак, но тот оказался настолько тяжелым, что пришлось тут же опустить на землю. Он писал, что Мен Сё стремительно ловко взбирался на склон, словно тигр, с огромным тяжелым рюкзаком на плечах, чтобы сфотографировать приближающийся поезд. В статье даже говорилось, что после таких бесконечных подъемов вверх по откосу его коленные суставы стали твердыми, как корка грязи на его джинсах. Он стал одним из тех фанатично преданных своему делу людей, кто без промедления кидается к интересующему их предмету и падает на колено, чтобы сфотографировать его. Время от времени читая газеты и просматривая журналы, я узнала – он стал фотохудожником, а не писателем. Поначалу на фотографиях я долгое время пристально вглядывалась в его черты с противоречивыми чувствами, но постепенно привыкла к этому. Похоже, он постоянно переезжал с места на место. И возможно, именно поэтому мне было непривычно видеть его в костюме.

– Пойдем.

Он шагнул вперед. Завернув за угол, я увидела знакомые лица. Люди собрались в группы по двое, по трое, а один человек стоял немного в стороне с опущенной в задумчивости головой.

При моем появлении кто-то приветствовал взглядом, кто-то ободряюще похлопал по плечу. Но никто не сказал с укоризной: где ты была так долго? Мен Сё подошел к двери в палату, а затем обернулся ко мне. Он вытащил руки из карманов и положил мне на плечи.

– Держись!

Он начал было говорить, что подождет меня здесь, но затем передумал и сказал:

– Давай зайдем вместе.

Уже в палате я поняла, почему он пошел со мной. И невольно схватила его за руку. Тело профессора Юна было заключено в короб из прозрачного стекла. Лишь его лицо и руки виднелись снаружи. К его носу и горлу были подведены трубки для дыхания и питания. Все тело распухло, не имея ничего общего с прежним профессором Юном, когда-то похожим на обтянутый одеждой скелет. Я смотрела на его руки, лежащие по обе стороны его заключенного в стеклянный короб опухшего тела. Истощенные руки, настолько испещренные следами от уколов, что живого места на них не осталось, только ладони остались прежними. Кожа на пальцах выглядела огрубевшей и мозолистой, но на свету казалась полупрозрачной, как у младенца. Его тонкие пальцы напоминали деревянные карандаши. Мне хотелось прикоснуться к руке профессора Юна, но мою руку крепко сжимал Мен Сё.

– Скажи ему то, что хотела, – предложил Мен Сё, не сводя глаз с лица профессора Юна. – Он слышит тебя.

«Неужели он способен воспринимать нас в таком состоянии?» – мелькнуло в моей голове. Я не двинулась с места, тогда Мен Сё подошел к профессору Юну и сказал:

– Профессор, Чон Юн пришла.

Тело профессора Юна в стеклянном коробе не шелохнулось, его лицо оставалось непроницаемым. Я не могла поверить, что он дышит. Его когда-то строгие, проницательные, но такие добрые глаза теперь были крепко закрыты. Кто-то осторожно приоткрыл дверь и взмахом руки позвал сиделку, сидевшую около профессора. Когда сиделка вышла, в тишине больничной палаты остались лишь мы. Я коснулась руки профессора Юна, его кожа была теплой.

– Разожми ладонь, – тихо сказал Мен Сё.

Мне показалось: пальцы профессора Юна едва заметно пошевелились в моей ладони. Я сделала как просил Мен Сё и раскрыла ладонь. Профессор Юн сжал пальцы. Я держала его иссохшие пальцы на своей ладони. Они вдруг едва заметно зашевелились, лаская мою кожу. Все… когда-нибудь… Мои глаза округлились, я потрясенно смотрела на его пальцы, похожие на тонкие карандаши. Он написал на моей ладони: «Все когда-нибудь кончается».

В больницу пришли и другие старые друзья профессора. Все они остались, и я среди них. Вечером я съездила на такси домой, насыпала Эмили свежую порцию кошачьего корма, поменяла воду, а затем вернулась в больницу. Мен Сё ни на шаг не отходил от больничной палаты. Я держалась рядом с ним или присоединялась к знакомым и друзьям, собиравшимся в больничном кафетерии или в буфете. Я сжимала руки в карманах, надеясь, что кто-нибудь начнет болтать без умолку о чем-нибудь незначительном, чтобы хоть как-то отвлечься. И я не стала мыть руки. Мне казалось, что так я сотру слова профессора Юна на моей ладони. Заказанная еда оставалась нетронутой, мы только пили алкоголь.

Через три дня он покинул этот мир. Небо весь день было затянуто облаками, а затем сквозь сумерки на город обрушился буран. Снежные хлопья валили на шляпы и плечи людей, приходивших в больницу. Мы вместе с Водопадом, который приходил в больницу по утрам и вечерам, стояли перед палатой, когда нам сообщили, что профессор Юн умер. Я пошла прочь от его палаты по длинному больничному коридору, гулко стуча каблуками по полу. Я спустилась на лифте на первый этаж и обошла здание, у меня предательски подгибались колени. Здесь, в стороне от любопытных глаз, я прислонилась к стене и низко опустила голову, уперевшись невидящим взглядом в носки своих туфель. Говорили, профессор Юн первые три года болезни никого к себе не подпускал, но, почувствовав приближение смерти, позвал свою старшую сестру и попросил отвезти в больницу. Говорили, даже в больнице он хотел остаться один, и только когда ему совсем трудно стало говорить, он позволил сестре сообщить нам о своей болезни. Он написал на моей руке фразу «Все когда-нибудь кончается», и на руке каждого приходившего к нему человека профессор Юн написал что-то, хотя был уже почти без сознания. На руке человека, навестившего его передо мной, он написал: «Как я когда-то пришел в этот мир сущего, так сейчас должен оставить мир земного бытия». А на руке Водопада он сделал надпись: «Вот где звезды». Надпись «Расцветая, разве не увядают цветы?» он оставил на руке человека, который когда-то поехал к профессору Юну, но так и не смог подойти, просто поднялся на гору и смотрел на дом сверху. А на руке Мен Сё он написал: «Они всегда сияют там». Что он написал бы на ладонях Миру и Дэна, если бы они пришли проститься с ним? Последние слова профессор Юн написал на чьей-то ладони: «Похороните мой пепел под деревом».

Уйдя из университета в тот год, профессор Юн никогда туда так и не вернулся. Мы полагали: он сочиняет стихи, но он ничего не опубликовал, нам нельзя было прочесть его произведения. Он тихо жил в своем домике, следил за состоянием деревьев в горах недалеко от деревни, постоянно что-то сажал у себя во дворе, а потом собирал урожай и просто делился с нами плодами. Поскольку он просил похоронить его пепел под деревом, но не сказал, под каким именно, к нашему всеобщему удивлению, мы больше всего после его смерти говорили о деревьях. Вспомнили азиатский дуб в Уджине и белую сосну на Хочжадон. Водопад заметил, что белой сосны больше нет – ее сломал ураган уже больше года назад, на том месте уцелела только часть ствола. Поблизости живущие люди пытались спасти дерево, но ничего не вышло. Поэтому посадили там несколько белых сосен. Мы вспоминали о древесных питомниках по всему миру. Каждый говорил о каком-нибудь дереве: о сосне, дубе, дикой вишне, японской сосне, китайском зонтичном дереве. Во время похорон мы то и дело обменивались названиями различных деревьев. Один человек предложил отправиться в небольшую деревеньку в Намхегун, там есть огромная серебристая магнолия, растущая на поле недалеко от реки. Пятьсот лет назад рыбак из этой деревни поймал такую большую рыбину, каких в жизни не видывал. В брюхе рыбы он обнаружил неизвестные ему семена и посадил их в землю недалеко от реки. Весной семена проросли, а через некоторое время на этом месте выросла огромная серебристая магнолия. Чем больше мы говорили о деревьях, тем яснее становилось – одни и те же деревья мы знали под разными названиями. Все зависело от того, где каждый из нас родился, где прошло его детство. Когда тот человек заговорил о серебристой магнолии, Водопад спросил, не о японской ли магнолии идет речь. Он заявил, что это ее настоящее название, даже показал книгу об этом дереве в доказательство своей правоты. Серебристые магнолии – привычное растение для городка на юге, где вырос тот человек. Те из нас, кто сажал деревья, но никогда не видел серебристую магнолию, только еще больше подлили масла в огонь, продолжая называть это растение японской магнолией. Мы так горячо спорили о деревьях, словно забыли, что находимся на похоронах профессора Юна. Когда речь зашла об азиатском дубе в Уджине, кто-то вспомнил азиатский дуб в Андуне. Еще кто-то рассказал примету: если весной сова-сплюшка прилетает к азиатскому дубу в Андуне и громко ухает, это предвещает богатый урожай. А кто-то рассказал легенду о том, что азиатский дуб в Уджине вырос из сабли, вонзенной в землю генералом из династии Коре после поражения в битве. Мы вели себя на похоронах профессора Юна как на лекции в аудитории, где все обменивались своими знаниями о разных видах растений. Обсуждение продолжалось бесконечно, речь шла о бирючине, калине обыкновенной, японском тисе, корейской пихте. Посреди жарких споров я вдруг представила себе мирт на маминой могиле. Ветви этого раскидистого дерева нависали над могилой, и когда на нем расцветали ярко-красные цветы, их можно было увидеть издалека.