Заговор - Май Цзя

– Учитель так поступил, потому что помнил о моих отношениях с Чэнь Сысы, он боялся, что я не выдержу ее расспросов, поэтому он специально скрыл от нее это.

После моих слов Абин словно все понял, он лишь вздохнул:

– Вот оно как! – И повесил трубку.

Я уверен, что он больше никогда не будет расспрашивать меня о том деле. Так даже лучше. Правда, лучше.

Я и не предполагал, что Сысы напишет такое длинное письмо – исписанные мелкими почерком восемнадцать страниц формата А4, словно и не письмо это вовсе. Судя по разной высоте иероглифов и прерывающимся фразам, она писала его как минимум в течение нескольких дней. В конце стояла подпись и дата – 25 марта – тот день, когда мне в первый раз позвонил Абин. Содержание письма больше напоминало не письмо, а рукопись романа, там проявлялись и чувства, и история, оно волновало до глубины души, и невозможно было оторваться от чтения.

День первый.

…Высокая красная стена с проволочной сеткой наверху, тяжелые черные железные двери были всегда закрыты, открывалась лишь одна створка маленькой двери размером в оконную раму. Перед входом ходил вооруженный дежурный и проверял документы у всех проходящих людей. В детстве я частенько вместе с соседскими ребятишками тайком перебиралась через горы и наблюдала за тем, как наши родители один за другим проходят через эту маленькую дверь и скрываются за ней. Мы втайне мечтали пробраться туда и посмотреть, что там, но никому из нас это не удавалось. Не понимаю, почему нам не разрешали. Когда я подросла, то узнала, что отец состоял на секретной службе, и поэтому то, что находилось за красной стеной, было также секретным местом, никто не мог туда попасть без специального разрешения.

Из-за режима секретности мы до сих пор не в курсе, каков был характер и содержание отцовской работы, однако, судя по тому, какое повышенное внимание уделяла ей организация, уверена, что профессия отца была священной и благородной и, возможно, крайне трудной, требующей от него полного погружения и отдачи. Когда мама была жива, она часто ворчала и требовала от отца поскорее выйти на пенсию, потому что он постоянно пропадал за красной стеной, здоровье его ухудшалось год от года, он становился старее. Поэтому я часто думала о том, когда же отец уже сможет не работать, освободиться от красной стены, стать обычным человеком и вести нормальную жизнь. На второй год после того, как ты перевелся отсюда54, для отца наконец наступил такой день. Ему уже было шестьдесят пять, ему уже давно пора было на пенсию.

Не стоит и упоминать о той радости, которую мы испытали, когда отец в конце концов зажил спокойной жизнью обычного пенсионера, наслаждаясь тихим счастьем. Возможно, ты не в курсе, что, хотя отец постоянно работал и мало внимания уделял дому и нам, наши чувства к нему были глубокими и искренними. Мы никогда не высказывали упреков, что его слишком мало в нашей жизни, наоборот, мы понимали его, поддерживали и уважали. Мы верили, что отец будет в старости жить счастливо, потому что считали, что ему надо компенсировать то, что отсутствовало в его жизни. У него должна быть спокойная старость, в которой было бы все, о чем он мечтает. Чтобы ему было чем заняться, когда он выйдет на пенсию, мы посадили цветы и стали разводить рыб и птиц. Когда наступали праздники или выходные дни, мы обязательно брали его к родственникам или гулять в парке. В то время Абин еще не учился в аспирантуре и девушки у него еще не было, и я просила его, раз он ничем не занят, побольше побыть с отцом, что он и делал: когда выдавалось свободное время, он сидел с отцом, разговаривал с ним, сопровождал на прогулке. Абин с детства воспитывался в семье бабушки, а потом служил в армии и учился в других местах, поэтому его отношения с отцом были довольно сухие, отстраненные. Поначалу я даже боялась, что они не смогут нормально общаться, а потом поняла, что зря опасалась. Они очень хорошо поладили, намного лучше, чем я ожидала. Думаю, как раз из-за того, что они никогда так не контактировали, сейчас у них всегда было о чем поговорить, они напоминали старых, давно не видевшихся друзей. Только они садились, как тут же возникала какая-нибудь интереснейшая тема для разговора. Таким образом, поначалу отец вел насыщенную и счастливую жизнь, из-за чего мы испытывали искреннюю радость.

Но ты не поверишь, что спустя совсем короткое время, может быть всего через месяц с небольшим, отец пресытился всем этим: и на цветы ему смотреть не хотелось, и птицы разонравились, и с Абином все вопросы уже обсудили. У него как будто поменялся характер, он стал более грубым, часто ныл безо всякой причины, обижался и обвинял всех и вся. Казалось, что все в доме заставляло его испытывать усталость, волнение и беспокойство. Что бы мы ни делали, все вызывало у него раздражение, он мрачнел уже от самого нашего появления рядом, он начинал махать руками, прогоняя нас. Какое-то время ему было ужасно тяжело, каждый день он проводил в тоске, запершись в своей комнате, и, словно заключенный, расхаживал по ней туда-сюда. Мы были в растерянности. Следует отметить, что отец не был человеком, у которого постоянно менялось настроение, перепады которого трудно было бы предсказать, он никогда не придирался к нам и к жизни не предъявлял невыполнимых требований. Но сейчас он полностью изменился, стал привередливым, суровым, деспотичным, грубым и странным. Однажды я что-то сказала, а он в гневе вылетел на балкон, схватил клетку и выпустил птицу на свободу, а потом один за другим разбил горшки с цветами. Еще месяц назад он любил все это, а сейчас говорил, что нет. Игрушки ему быстро наскучивали, словно он был маленьким ребенком. Но разве ж он ребенок? Каждое утро он вставал очень рано, но никуда не ходил, ничего не делал и ничего не говорил, с утра до вечера пребывал в унынии, вздыхал, ругался, сидел в оцепенении, как будто вдоволь натерпелся мучений.

Однажды я видела, как он простоял на балконе довольно долгое время; несколько раз я подходила, предлагала пойти прогуляться, но он каждый раз грубо отказывался. Я спросила, о чем он думает, что его печалит и что мы можем сделать. Он не издавал ни звука, мрачно и неподвижно стоял там, словно одеревенел. Зимнее солнце тихо освещало его, и его седые волосы, казалось, лучились серебром. Я смотрела на него через окно, мне казалось, я знаю, какое у него в этот момент было выражение лица. Это выражение было мне хорошо известно: на лбу залегли глубокие морщины, застывший взгляд из впавших глазниц, казалось, они в любой момент могут выкатиться оттуда и беззвучно упасть на землю. Но если внимательно присмотреться к этому похожему на маску лицу, заглянуть под эту внешнюю безжизненность, то можно было увидеть, что внутри прячется замешательство, беспокойство, надежда и отчаяние.

Это выражение на лице отца было и незнакомым, и знакомым одновременно, оно часто повергало меня в недоумение. Поначалу, когда отец отказывался идти в клуб для стариков, я полагала, что ему не нравится там атмосфера, поэтому мы приглашали его старых боевых товарищей к нам домой. Но он был все так же холоден и равнодушен, не проявлял радушия, и частенько после пары его слов и взглядов гости уходили из-за такого прохладного приема. Правда, у отца не было друзей. Перед его смертью к нему приходили лишь его коллеги-начальники из-за красной стены и некоторые наши родственники, больше никого. Ты – единственный, кого ему хотелось видеть в час кончины. Возможно, ты был его единственным другом. Я уж никак не могла представить, что у него на работе были такие отношения с людьми. Что? Слава? Или характер? Или работа? Что сделало его таким одиноким, без друзей и возлюбленных, ты можешь ответить? Ладно, лучше не говори мне. Давай я расскажу, почему отец не мог, как другие пожилые люди, спокойно и радостно проводить свои последние годы.

Однажды, когда уже стемнело, отец все еще не вернулся к ужину. Мы повсюду искали его, а нашли у красной стены. Он одиноко сидел перед большой железной дверью, рядом все было усыпано пеплом сигарет и окурками. По словам дежурного, он просидел тут всю вторую половину дня. Отец показал свой пропуск, понял, что за стену его не пропустят, поэтому уселся перед дверью. Казалось, что ему от этого было спокойнее – сидеть, смотреть. Никак он не мог выкинуть из головы эту красную стену! И работу, которую он выполнял за ней! Я думаю, в этом и кроется ответ, почему он не мог жить спокойно. Ты знаешь, отец постоянно думал о ней, все его помыслы были сконцентрированы на его загадочной и таинственной работе, он безоговорочно посвятил себя ей целиком, он настолько серьезно к ней относился, что это походило на помешательство. Он был одержим тем, что происходило за стеной, и давно уже полностью отгородился от внешнего мира, к тому же его специфическая профессия требовала отшельнической жизни, замкнутости и изоляции, мир и люди снаружи, в его глазах, на самом деле давно уже потеряли четкие очертания и исчезли. А когда он распрощался с тем своим миром, вышел из-за стены, то все, что он видел, слышал или ощущал, казалось ему не имеющим к нему отношения, словно это призраки какого-то далекого прошлого. Потому он и чувствовал скуку, пустоту, однообразие, не мог это вынести и приблизиться к ним тоже не мог. Это отношение к жизни трудоголика, посвятившего всего себя работе, – по его мнению, повседневность ничтожная, излишняя, унылая. Я вспоминаю слова генерала Джорджа Смита Паттона55 о том, что настоящий солдат должен быть сражен последней пулей в последнем сражении мира. Печаль отца, скорее всего, как раз и была из-за того, что он не упал за стеной, сраженный той самой пулей.