Черный Пеликан - Вадим Бабенко

«Бесчестно», – сказал я хрипло и не услышал сам себя. «Выхожу…» – произнес я отчетливо и громко, но лишь невнятный лепет нарушил тишину. «Что, что, что? – раздалось под сводами. – Защищайся, гордец!» В тот же миг маленькая деревянная стрела оцарапала мне лицо, в руках оказался меч из шершавой фанеры, и я принялся отбиваться от шайки хищных гномов, подступающих с обеих сторон с луками и дубинками.

Это могло б быть смешно, но было, поверьте, совсем не смешно. Острые наконечники кололи всерьез, и я испугался вновь – ведь мое орудие не причиняло никакого вреда. Даже зрители будто притихли и затаили дыхание, но тут голос вновь заклокотал, ввинчиваясь в уши: – «Смотрите, смотрите, он опять за старое…» Пот заливал мне глаза, я утирался рукавом, махал бесполезным мечом и ругался сквозь зубы, уворачиваясь от стрел и ударов, а громовые раскаты раздавались один за другим.

«Он охраняет свои земли, – неслось со всех сторон, – но от кого? Не от тех ли, с кого и так нечего взять? Им и самим нет никакого прока, а ему кажется, что все взаправду! Посмеемся над ним – ха-ха-ха…»

Ха-ха-ха, вторила послушная аудитория, публика уже вновь покачивала головами и вздыхала разочарованно, а некоторые даже вставали и исчезали или просто отворачивались в сторону. Я понимал, что скоро ко мне потеряют всякий интерес, и отчего-то страшился этого больше всего на свете.

«Их и самих-то нет, – не смолкал голос, – их нет, а он машет, как заведенный. А случись настоящие – небось сразу и побежит…» Ха-ха-ха, подпевали зрители, дыхание с хрипом вырывалось у меня из груди, и сердце бухало, словно сердечный молот, а подлые гномы оттесняли к краю и орудовали палицами с удвоенной силой. «Они настоящие!..» – завопил я отчаянно, не желая мириться с несправедливостью, и тут кто-то дал мне под колено, другие приноровились и толкнули в бок, я опять полетел вниз в тошнотном головокружении, и очнулся от все той же боли, полулежа на скользком камне…

Так продолжалось целую вечность – падения и дурнота, нестерпимая боль и холодный мрамор. Я был игрушкой, беспомощной щепкой, которою вертели, как придется, в угоду изощренным капризам. Новые и новые мерзости повергали в отчаяние и ужас, порой казалось, что близка уже и самая настоящая гибель. Я сражался из последних сил, зрительские ряды пустели понемногу, а голос дребезжал и гремел железом, осмеивая меня прилюдно и не желая поверить ни одному моему крику.

Противники становились все изощренней – право, чья-то фантазия расстаралась не на шутку. Время текло и не имело конца, в подземелье проходили будто целые века. Одни отчаяния сменялись другими, пропадали, потом возвращались вновь; мысли то скакали суматошно, то текли едва-едва, утеряв всякую прыть. Сначала я искал в происходящем какой-то смысл, пытаясь сообразить, куда же ведут ступени и что будет, если добраться до самого дна. Быть может, достигших его пускают в ряды напротив, и это – почет, награда, если не сказать победа? Или же там, на дне, лишь бесславный финал, запустение и забвение? В редкие минуты передышки я всматривался в лица, белеющие в темноте, пытаясь поймать чей-то взгляд, уловить сочувствие, если уж не поддержку, но сочувствия не было и в помине, надежда таяла, не оставляя следа, а потом я разуверился вовсе, осознав со всей безысходностью, что сидящие на трибунах никогда и не бывали по эту сторону, они из другого теста, и их равнодушие – не наигранная маска, как бы мне ни хотелось думать по-другому. Тогда я понял, что никакого смысла нет и не может быть, что все мучения напрасны и не ведут ни к чему, и тут же толпа напротив сделалась ненавистна мне, как и все кругом, как голос, рвущий душу на куски, и как злобная нечисть, что наступает со всех сторон.

Мне пришлось привыкнуть к бессилию и испытать, не раз и не два, вязкий удушающий стыд. Меня выставляли посмешищем – во всей подробнейшей сути – казалось, когда-то я уже представлял себе такое, но тут все было страшнее во много крат – и мучительней, и безысходней. Твердо решив держаться до конца, я бился и бился, отстаивая пядь за пядью и тут же теряя их навсегда. Отчего-то, остановиться было невозможно, хоть все резоны давно сошли на нет. В физической боли выявились оттенки, я научился различать их и раскладывать по полочкам, словно соизмеряя наказания с мнимой виной, придуманной из ничего. Я даже признал нескончаемость страдания и смирился с нею, но вот бессмысленность его ранила сильней и сильней. Словно гигантский нарыв рос у меня внутри, а публики становилось все меньше – там и сям зияли пустые места, словно слепые глазницы. Наконец лишь единицы остались в каменных креслах, а очередное падение вышибло из меня всю душу, весь ее последний жалобный стон – и тогда что-то лопнуло будто, лопнуло и разлилось свинцом в закостеневшем теле. Я лег на спину и уставился вверх, в тьму, в неразличимый купол, не имея более в душе ни сил, ни страха. Даже для ненависти не осталось места – мое естество было выжато до последней капли.

«Он наш, он сдался!» – возликовал голос, и, вторя ему, послышались жидкие хлопки, но я не слушал, словно отгородившись прозрачной стеной. Не могу, вертелось в голове, кончено, это мой предел. Я все понял про копии, я разгадал вашу шутку, не так уж сложно в конце концов, но доказывать мне нечего больше, и больше нечем бороться. Вызова не получилось, мир сильнее меня – вот вам пожалуй и ответ. Я не верил ему, каюсь, но теперь, теперь…

«Четырнадцать ступеней! – бушевал голос, отражаясь гулким эхом. – Четырнадцать ступеней – вот его цена! Прямо скажем, немного, недостойно, ничтожно! Что скажешь, гордец – сдаешься навсегда? Или встанешь, как подобает смельчаку?»

Я лежал, не двигаясь и даже не поворачивая головы. К свинцу во всем теле добавилась могильная сырость, исходящая от камня подо мной; мышцы застыли, и мысли застыли, словно скованные вечным льдом. «Отвечай! – не отставал голос. – Отвечай и не уходи от возмездия, беспримерный трус!»

С огромным трудом я разлепил губы и проговорил заплетающимся языком: – «Я не трус. Я не встану. Я проклинаю вас…» Слова были едва слышны и мне самому, но хитрое эхо тут же разнесло их во все стороны, добавив страсти и надрыва. Звуки метались, наталкиваясь друг на друга, беспомощные, как мольбы.

«Ха-ха-ха», – зашелся в смехе весь зал, зрители веселились, сбросив оцепенение, будто узрев наконец что-то по-настоящему забавное. «Он проклинает нас! – передразнивал голос с невыразимым презрением. – Проклинает и предает анафеме! Это как раз на него похоже, это то, что он умеет делать лучше всего… Что ж, довольно фантазий – он и сам мог бы придумать не хуже. Проверим теперь, кто он таков на самом деле!»

Где-то вверху застрекотали невидимые трещотки, постепенно обращаясь барабанной дробью. На трибунах затопали тысячи ног, отбивая торжественный ритм, факелы вдруг погасли, и наступила полная темнота. «Открой глаза! – завопил голос, и я понял, что веки у меня и в самом деле сжаты. – Открой глаза и возьми настоящее оружие!»

Я сделал, как мне сказали, и стал осматриваться, моргая и привыкая к свету. Силы вернулись вдруг, хоть и не все, и не сразу. Вокруг высились знакомые уже колонны самого верхнего зала, где не было теперь ни одной посторонней копии. Я стоял в центре, довольно далеко от края без стены, а у моих ног валялся блестящий предмет.

Неужели… – подумал я оторопело, наклонился, зыркнув по сторонам, и взял его в руки. Это и впрямь оказался револьвер – настоящий, с длинным дулом, но побольше и потяжелее моего кольта. В его реальности не возникало сомнений, я крутанул барабан и увидел, что он полон патронов. Меня сотрясла нервная дрожь – что ж, будем квитаться, подумал я лихорадочно, квитаться или отстреливаться до конца. Шанс еще есть, пережитое в подземелье можно перечеркнуть, если уж не забыть. Надо мной смеются – но не слишком ли рано?..

Стало ясно, что теперь все пошло всерьез, без фокусов и шуток. Я щелкнул предохранителем, обхватил рукоятку обеими руками и стал осторожно поворачиваться кругом, высматривая врага.

Враг появился все из той же стены справа. Два человека в свободных плащах с капюшонами, неуловимо похожие друг на друга, вели третьего со сведенными за спиной руками и черной повязкой на глазах. Уж он-то точно был мне знаком – не мой ли это очередной двойник, спросил я себя в растерянности, но потом заметил, что мы разного роста, человек с повязкой был выше на полголовы. Стихшая было барабанная дробь вновь усилилась, сделалась резче и суше, пленника подвели к колонне в пяти метрах от меня и прислонили к ней спиной. «Страхи в сторону, пусть сбудутся мечты!» – прогремело с потолка. Я глянул внимательнее и понял со всею ясностью, что передо мной не кто иной, как Юлиан.

«Стреляй», – сказал голос буднично, без обычного своего напора; слово разнеслось тысячей перевертышей и затихло умирающим «ай-ай-ай». «Стреляй! – повторил он через несколько секунд, уже с грозным нажимом. – Убей его, он твой!» Юлиан стоял, чуть припав на одну ногу, иронично осклабясь и будто вовсе не понимая, что происходит. Ну да, куда ж ему, у него и воображения не достанет, чтобы представить себе такое, подумал я мельком, сжимая револьвер онемевшими пальцами. Двое стражей расположились по бокам неподалеку от пленника и глядели на меня надменно и строго.