Покоритель орнамента (сборник) - Максим Гуреев

Вижу вырастающие за краем перфорации Енишарских гор облака, из которых появляются лица завернутых в войлочные бурки плакальщиц.

Видения.

Визии.

Зримое как часть осмысления воспоминаний, возникающих вопреки хронологической очередности, но во многом благодаря сиюминутным состояниям, их прихотливому орнаменту. С другой стороны, говоря об орнаменте, узоре, все-таки приходится признавать, что определенная система тут наличествует, потому что и в хаосе есть порядок. Порядок как постижение, покорение, прохождение непройденного, извлечение уроков.

Всякий раз, думая об этом, вспоминаю, как после шестого урока брел домой вдоль насыпи окружной железной дороги, затем по пустырю, который впоследствии застроили гаражами, сидел во дворе на качелях, качался, укачивало, наконец заходил в подъезд, слушал его гулкую пустоту, вздрагивал, когда в бездонный колодец мусоропровода с грохотом проваливались старые учебники по химии и алгебре, завернутые в газету рыбные кости, осколки битой посуды, склянки из-под вазелина и зеленки.

Мысленно рисовал этой зеленкой на груди восьмиконечный крест и просил одного из всадников Апокалипсиса выстрелить именно в это так напоминающее пороховую татуировку изображение.

Говорил: «Пуф!» и падал в этот бездонный колодец.

Казалось, что этот бездонный колодец уходил в самые недра земли, и небо ртутью шевелилось в его невыносимо пахнущей прелой древесиной глубине.

Эскалатор метро уходил в самые недра земли.

Электрические провода уходили в самые недра земли.

Вагонетки с чумазыми шахтерами уходили в самые недра земли.

Однако стоило мне вновь приблизиться к фотографии, как тут же на передний план выступали детали. На первый взгляд разрозненные совершенно, но при этом самым удивительным образом создающие единую картину, цельное повествование, исключающее сюжет, но предполагающее душевное напряжение, волнение, порой вызывающее даже и желудочные судороги, доводящее до катарсиса.

Высокие ботинки на шнуровке, навершия посохов, застиранные гимнастерки, брезентовые куртки, павлиньи хвосты, кубки для вина, вырезанный из плексигласа угломерный круг, называемый лимбом, нимбы святых, наручные часы, компас, химический карандаш для заполнения библиотечных формуляров, устройство для перемотки пленки, выцветшие на солнце погребальные ленты, рогатые глубинные мины, фаянсовые фигурки животных – кабана, зайца, медведя, тигра и тетерева по прозвищу Берендей.

Потом я подходил к окну, за которым по Симферопольской улице брели отдыхающие. Они, разумеется, стремились к морю, они наслаждались терпким запахом лимана Сасык, также именуемого и Гнилым лиманом, они миновали мечеть и турецкие бани, они оставляли по правую руку Евпаторийский краеведческий музей, а по левую детский санаторий министерства обороны, и наконец они выходили на набережную имени Горького.

Мысленно я следовал за ними, безропотно и бесстрашно обходя зал за залом, перебирал экспонаты, провожал их отсутствующим взглядом, закрывал глаза, открывал глаза, выключал свет и включал его тут же, наконец, спускался по напоминавшей окаменевший ледник мраморной лестнице, над которой висела огромных размеров карта Крыма, и выходил на улицу.

Это было посещение музея как придумывание пространства, например темной комнаты, в которой можно проявлять и печатать фотографии.

Придумывание тайны.

Как в детстве, когда во дворе, в секретном месте закапывали бутылку с цветной фольгой и списком заветных имен: Елена, Евгения, Екатерина, Кладония, Клавдия, Ясира, Лидия, Бавкида, Аминат, Белла, Аглая, Ирина, Виктория, Елизавета, Энергия, Фатима, Харитина, Шадия, Поликсена, Альверина, Мария, Эсфирь, Виктория, Фамарь, Александра, Иулиания, Татьяна, Изабелла, Анна, Анастасия, Серафима, Руфина, Иман, Софья, Юдифь, Нина, Глафира, Вера, Надежда, Любовь.

Придумывание имен.

Придумывание персонажей.

Девочка с распухшим лицом старухи.

Нетрезвый беззубый мужик без рук.

Беременная женщина с иссиня-черными синяками под глазами.

Улыбающийся старик с зататуированной лысиной.

Толстый мальчик, закрывающий лицо ладонями.

Наконец, придумывание слов.

Впервые осмысленным придумыванием слов я занялся после прочтения «Царя Эдипа» Софокла в 1980 году. Это произошло в Паланге, в городской библиотеке, что находилась на улице Витауто недалеко от костела Вознесения Девы Марии. Нашел этот текст совершенно немыслимым, в первую очередь с точки зрения бытования внутри него, нахождения. Увидел в нем абсолютно неведомое царство, потому что никогда до того не встречал подобной конфигурации слов, такого орнамента, столь напоминавшего разве что мозаику из необработанной гальки в Коринфе, мозаику, на которой был изображен кентавр, гонящийся за леопардом.

Итак, блуждал по этому царству, населенному спутниками Диониса в масках с козлиными бородами и рогами. И тут же воображал себя колядующим, завернутым в медвежью шкуру, надевающим на лицо маску какого-то неизвестного науке рогатого чудища.

Вернувшись в Москву, свои первые сочинения в стиле античной трагедии я прочитал в клубе юных искусствоведов, который посещал при Пушкинском музее, а затем и на подготовительных курсах Московского университета на Дне филолога. Тогда же отправил тексты Вениамину Александровичу Каверину в Переделкино и получил ответ, в коем содержалось пожелание успехов начинающему литератору. Помню, как, окрыленный поддержкой, тут же стал носить рукописи в толстые журналы, но опубликоваться удалось только через семнадцать лет в «Октябре».

Это была повесть «Калугадва».

Калуга-2, бывший Сергиев скит, станция Киевской линии железной дороги на направлении Фаянсовая – Сухиничи. В конце 80-х я часто бывал здесь: на попутке добирался до городского автовокзала, где пересаживался на рейсовый автобус «Калуга – Козельск», чтобы ехать в Оптину пустынь.

Запоминал названия населенных пунктов, встречавшихся по дороге, – Сикеотово, Перемышль, Полошково, Каменка, Нижние Прыски.

Автобус поднимался на гору, с которой тут же и открывалась панорама на пойму реки Жиздры, в мутной, зеленоватого цвета воде которой плыли трубящие ангелы, что украшали перевернутые монастырские башни.

Прислушивался к их гласу и не находил в нем ничего страшного, апокалиптического, отчего из ушей начинает идти кровь. Скорее обретал внутренний покой, даже умиротворение, сродни тому, что испытывал в детстве, когда тошнота отступала и я обессиленно погружался в мерцающую полудрему. Видимо, это было памятование того, что в детстве меня очень сильно укачивало. Тогда мне даже казалось, что мой организм живет какой-то своей отдельной жизнью, и вот именно в тот момент, когда происходило трагическое несовпадение внутреннего и внешнего его бытования, приключалась между ними война.

Местность приятной войны.

Остановка на местности.

Я выходил из автобуса и километра два еще шел пешком к монастырю через лес. Здесь было совсем тихо. Огни Козельска, оставшегося на противоположном берегу, изредка протыкали неподвижную темноту-мглу. Останавливался, слушал эту тишину, заглядывал внутрь огромного, рубленного в лапу дубового сруба источника, где неподвижно стояло глинистое небо середины ноября. Вода здесь казалась густокрасной, даже бурой, она не пропускала свет до самого дна, которое представлялось илистым и льдистым от бьющих в многочисленных рваных оврагах поймы реки Жиздры ключей. Размышлял о возможности остаться здесь навсегда, в этом сумрачном, заболоченном лесу, соблюдая при этом непременное условие – никогда не поднимать взгляд туда, куда устремлены покрытые мхом и наростами в виде растительного орнамента деревья. Всегда смотреть только вниз, только в места соединения узловатых корней, столь напоминающих старческие ступни, с землей, покрытой жидкой травой и гнилыми палыми листьями. Ползать здесь, пресмыкаться, выискивать в брошенных норах остатки шерсти, яичной скорлупы, пчелиных сот, обрывки газет, засохшие хлебные крошки, напечатанные на дешевой бумаге образки. Вполне возможно, что изображения святых угодников Божиих, также имевших возможность представать и в образе святых помощников, не имели ни малейшего портретного сходства, совершенно разнились с реальным обликом подвижников благочестия, ведших, как известно, аскетичную, исполненную многих лишений жизнь и не могущих выглядеть так, словно их вылепили из пряничного теста.

В ту поездку в монастыре я оказался уже затемно и на ночлег получил место в угловой башне, расположенной слева от святых врат. В просторной, плотно заставленной двухъярусными кроватями комнате все уже спали. Это было целое сонное царство, царство хриплого дыхания, зубовного скрежета, фистульного свиста, дребезжащего храпа, напряженного сопения, редких бессмысленных выкриков, глухих стонов, даже отрывистого лая царство. Чувствовал себя здесь находившимся в геенне огненной, также известной и как ущелье Еннома, что зажато между скалистыми уступами.