Украденная дочь - Клара Санчес

— Насколько я вижу, ты тоже одна, — ответил он. — Тем лучше, — добавил он затем, — потому что ты можешь побыть некоторое время со мной.

Я принялась изливать ему душу: сказала, что все мои друзья куда-то исчезли, как по мановению волшебной палочки, и что на душе у меня скверно.

— Если ты встретила меня и поздоровалась со мной, наверное, это произошло не случайно, — сказал он.

Затем он, не спрашивая, заказал мне еще бокал пива. Мне хотелось пить: первый бокал я осушила в два глотка, а второй — в три.

— Скажи мне, — сказал он, — зачем ты со мной поздоровалась?

Его глаза блестели. Задавая свой вопрос, он придвинулся ко мне очень близко.

— Вы были моим любимым учителем. Вы беседовали с нами о жизни и рассказывали интересные вещи. Вы объясняли нам, что самое лучшее еще ждет нас в будущем.

Он тихонько рассмеялся.

— Тебе запомнилось самое глупое из всего, что мне доводилось вам говорить. Мне даже не верится, когда я слышу, что я такое вам говорил. Хочешь, я скажу тебе что-то действительно хорошее? — Он взял меня за руку.

— Нет, я не хочу, чтобы вы мне еще что-то говорили. Мне нравились ваши уроки, и я думала, что вам будет приятно об этом узнать.

Он выпустил мою руку. Его губы блестели от пива.

— Мне нужно чего-нибудь съесть, а тебе набраться мудрости. Пойдем, — сказал он, снова беря меня за руку.

Он расплатился крупной купюрой и взял сдачу. Настроение у него было, похоже, приподнятым.

— Ты была моей лучшей ученицей. Я помню, как внимательно ты меня слушала.

— Ну и хорошо. А теперь мне пора идти, — сказала я. — Была рада встретиться с вами.

Он сильнее сжал мою руку.

— Ты слушала внимательно, но ничего не понимала. Вообще ничего. То высказывание звучало совсем не так. Хочешь услышать, как именно оно звучало?

— Очень жаль, но мне пора идти, — сказала я, пытаясь высвободить руку.

— Тебе жаль, тебе жаль… Самое лучшее наступит завтра, но завтра — это будущее, а будущее — это ничто, это пустота. Вот как звучало это высказывание, — сказал он, с силой привлекая меня к себе. Его блестящие губы оказались на уровне моего лба, они почти касались его.

— Вы причиняете мне боль.

Как же его зовут? Я забыла его имя и, как ни старалась, так и не смогла вспомнить. А еще я больше не могла его слушать.

— Мне не нужно ни чтобы ты меня хвалила, ни чтобы ты меня помнила, — мне нужно только, чтобы ты со мной поужинала.

То продвигаясь вперед, то останавливаясь, мы пришли на какую-то улицу, на которой находились рестораны с клетчатыми скатертями и свечами на столах. Хотя было довольно прохладно, иностранцы ужинали на маленьких террасах, сооруженных перед входом и отделенных от улицы вазонами с растениями. Учитель своими невероятно сильными руками втолкнул меня на одну из таких террас и зашел сам, задевая столы и толкая меня к входу непосредственно в ресторан. Мне стало очень стыдно от взглядов полицейских, я была готова сквозь землю провалиться. Мне не хотелось быть похожей на уличную девку, которую кто угодно может затащить в ресторан, поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как врезать ногой по голени подвыпившему учителю прямо перед входом.

— Я не хочу туда заходить! — заявила я, вырываясь и бросаясь наутек.

Учитель никогда не казался мне на занятиях таким высоким и таким сильным. Куртка из темно-коричневой кожи, в которую он был сейчас одет, придавала ему вид человека коренастого и крепкого.

Он огромными шагами устремился вслед за мной. Я побежала, он — тоже. И тут вдруг я остановилась и, обернувшись, бросилась к нему.

— Так я и думал, — пробормотал он.

Я снова ударила его по ноге и с силой дернула за волосы, а потом расцарапала ему лицо. Когда он начал заламывать мне руки за спину, я со всей силы, какая у меня только нашлась, ударила его пяткой по пальцам ноги. Он вскрикнул от боли. Я, вырвавшись, врезала ему кулаком по шее и, схватив на одной из террас табурет, швырнула его ему в голову. Мне показалось, что он покачнулся, и я бросилась бежать. Почувствовав, что задыхаюсь, я остановилась, чтобы перевести дух, и тут увидела, как из бара кто-то помахал мне рукой. Это был один из моих старых приятелей.

Пару секунд посомневавшись, как мне поступить: бежать дальше или зайти в бар, рискуя, что туда ворвется и учитель, — я решила все-таки зайти в бар. Приятель поднялся из-за стола мне навстречу. Мы называли его Ушастик, вполне понятно почему, и я никогда бы не подумала, что так обрадуюсь, встретив его. Мы крепко обнялись. Я выпила несколько бокалов пива с ним и его компанией, которая даже не подозревала, что я только что дралась с пожилым мужчиной, который был к тому же моим бывшим учителем.

По дороге к автобусной остановке я молила Бога о том, чтобы со мной в этот вечер не происходило больше никаких инцидентов и чтобы, по крайней мере, мне не встретился ни тот учитель, ни кто-нибудь хотя бы отдаленно похожий на него.

Проснувшись утром, я стала переживать, а не поранила ли я его серьезно той табуреткой. Самое же худшее заключалось в том, что мне нравилось чувствовать себя разъяренной. Ярость подавляла во мне робость и боязнь показаться смешной. В состоянии ярости я становилась самой собой. Я почувствовала, что во мне осталось еще немного от охватившей меня вчера ярости, и этого «немного» вполне достаточно для того, чтобы решиться пойти вечером к Лауре и поговорить с ней. Необходимо было избавиться от терзающих меня сомнений. Возможно, мама в конце концов выяснила, что эта Лаура — не ее дочь и что все ее поиски были напрасными, и именно поэтому заболела. А может быть, у нее не хватило мужества принять решение, на которое сейчас намереваюсь отважиться я. Драка с учителем породила у меня желание предпринять какие-то решительные действия. Если мне, к несчастью, довелось узнать о существовании Лауры, то, пожалуй, и ей пришло время узнать о моем существовании. Если выяснится, что я ошиблась, тем лучше для нее: она будет продолжать жить так же, как и раньше. Мне тоже не придется ни в чем себя винить.

Около полудня в нашу дверь позвонили. Хорошо, что отец приходил с работы только в четыре. Он приходил, а я уходила.

Я посмотрела в дверной глазок и увидела белые цветы. Белый — цвет дружбы и невинности. Открыв дверь, я увидела букет из двадцати четырех роз, к целлофановой обертке которого была прикреплена визитная карточка. Визитная карточка того учителя. В приложенной записке он приносил свои извинения, писал, что ему очень стыдно, что на него что-то нашло, и выражал надежду, что мы сможем встретиться и пообщаться в нормальной обстановке. Обещал, что следующая наша встреча пройдет намного лучше. Я порвала его записку на мелкие кусочки и спустила их в унитаз. Розы же, поскольку они были очень красивыми и, так сказать, ни в чем не виноватыми, я отнесла маме, сказав, что принесла эти цветы прошлым вечером. Ей это показалось странным, однако она сделала вид, что вполне нормально, что я прихожу домой с огромным букетом роз. Я поставила их в вазу на стол из красного дерева. Когда мама встала с постели и села в кресло, то долго смотрела на этот букет, а потом сказала, что белые розы — это как раз те цветы, которые подходят для нашего стола, и что у нас дома очень красиво. Небо было серым, по стеклам стучали редкие капли дождя, мир за окнами казался грустным. Застелив кровати и прибрав немного в доме, я взяла учебник, который недавно купила, и села на диван рядом с мамой.

— А почему ты не приводишь домой своих товарищей по университету? Вы могли бы заниматься вместе.

— У меня там пока еще нет друзей. Мы на первом курсе еще не знаем, кто есть кто.

— Все изменится. Тебе нужно сконцентрироваться на собственной судьбе, а не торговать косметикой.

— У меня хватает времени на все. Твои кремы осчастливили очень многих людей.

И тут я вспомнила о «роковой женщине» и о трехсот тысячах песет, которые она мне должна. Если она не перевела эти деньги на мой счет, я могу снова оказаться в тюрьме «Алькала-Меко», но уже совсем в другом качестве. Я, похоже, погорячилась, поверив женщине, которая пыталась убить своего мужчину. У меня сейчас уже не было достаточного количества товаров, чтобы выполнить все заказы. Я попыталась читать учебник, но у меня ничего не получилось. Если мама узнает о том, во что я вляпалась, она упадет в обморок. Триста тысяч песет! Мне оставалось надеяться разве что на отца. Он меня ругать не станет — просто скажет, чтобы я больше не делала глупостей.

«Прости меня, Лаура», — думала я, дожидаясь перед входом в магазин, пока Лаура из него выйдет. В магазине находились Грета и ее любовник. Лаура медленно надевала куртку, глядя то на одного из них, то на второго, то на кассовый аппарат (в который ее мать, наверное, запускает руку уж слишком часто), то на лежащие на полках дорогущие товары. Лаура смотрела на все это со страхом, потому что, похоже, понимала, что Грета с ее непутевостью за какие-нибудь пять минут может довести магазин до полного краха. Грета то и дело гладила любовника по лицу, обнималась с ним, подставляла шею, чтобы он ее поцеловал, — что он тут же и делал. Хорошо, что еще до того, как Лаура оставила их одних, появилась донья Лили: ее снова прикатил в инвалидном кресле на колесах странный холодолюбивый парень, которого я уже видела. Грета не очень-то обрадовалась появлению матери, а вот ее любовник наклонился и поцеловал старушку: он, видимо, уже давно понял, что ему просто необходимо любить донью Лили. Ее поцеловала и Лаура. Одна лишь Грета воздержалась от поцелуя. Меня удивило, чего еще ждет Лаура, почему она не отправляется немедленно на свои занятия по балету. Она стояла, как приклеенная, и, наверное, покорно ждала, чего же пожелает ее бабушка.