Окно выходит в белые деревья... - Евгений Евтушенко

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК

Я приду в двадцать первый век.Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,не разодранный по цитатам,а рассыпанный по пацанятамна качелях, взлетающих вверх.

Век, воспитанный мной без ремня,вскину к небу, скрывая одышку,как в соплях и надеждах мальчишку,так похожего на меня.

Я прорвусь в двадцать первый век,к сожалению, не ребенком,но не тем старикашкой-подонком,что ворчит в озлобленье на всех.

Дотянусь в двадцать первый век,до его синевы изумленной,словно сгнившего дерева ветвь,но оставшаяся зеленой.

Как на матч, где сплошные Пеле,в двадцать первый протиснусь, протырюсь,где беспаспортность и беспартийность,бесправительственность на земле.

К двадцать первому веку пробьюсьи узнаю — ни с кем не сравнимых —всех моих ненаглядных любимыхв ликах царственно плавных бабусь.

Все товарищи мои там,в двадцать первом, как в юности ранней,в теплой библиотеке дыханий,как по полкам, по чьим-то устам.

Век двадцатый — убийца и тать,но он знал, что такое книга.Двадцать первый, а вдруг ты — барыгаи умеешь лишь деньги листать?

Вдруг ты сам себя жлобством заел,самоедством безлюбья, бесстрастья,и скучища смертельная счастьявсех смертельных несчастий взамен?

Вдруг ты просто зазнайка, нахал,и о нас, тебе вырвавших волю,в четверть уха лишь еле слыхал?Я тебе быть глухим не позволю.Я приду к тебе, будто бы к полю,где когда-то по скалам пахал.

И в поэзию новых времен,в разливанное многоголосьея по пояс войду, как в колосья,и они отдадут мне поклон.

«Не разлюбил я ни одной любимой…»

Не разлюбил я ни одной любимой,Но был на прегрешенья неленивый.

Не предавал ни разу в жизни друга,А лишь себя, но это не заслуга.

Я не убил за жизнь мою ни клушки,А время убивал — почти из пушки.

Минуты убиенные, как трупы,Сложились в годы… Боже мой, как глупо…

Я стольких спас по тюрьмам и по зонам,Да вот подсчет спасательствам — позорен.

Но я не спас так многих и так много,И я боюсь прямого взгляда Бога.

ВЕЧЕРНЯЯ РАДУГА

Маше

Эта вечерняя радуга полу-ночнаявдруг родилась,                                но уже умирать начиная.Радуга эта неполной была —                                                   не тугою дугою,не коромыслом цветным —                                                  совершенно другою.Между раздвинутых туч                                            и забрезживших звезд-одиночекчуть проступал                              семицветный дразнящий кусочек,в туче торча,                        притворившейся, видимо, тучей,словно обломок меча у страшилища в шерсти дремучей.Как хорошо,                      что была эта радуга полу-ночной и неполной —я бы иначе на свете чего-то не понял.Как хорошо, что мы смертны,                                                   а то бы подавноне оценили бы мы никакого подарка —даже и позднюю нашу любовь —                                                     совершенно иную,будто вечернюю радугу полу-ночную.Боже, спасибо за старость и смерть.                                                                Проклинать их не смейте.Наше бессмертье —                                      в признании горькой премудрости смерти.Может быть, смерть —                                    это только одно из прекраснейших приключений,как путешествие внутрь                                            этой радуги неповторимой вечерней.

ДВОЕ

Двое, кто любят друг друга, —                                                     это мятеж вдвоем.Это — сквозь чью-то ругань                                                    шепот, слышней, чем гром.Двое в сене и жимолости —                                                       это — сдвоенный Бог,это — всех нитей жизни                                               вальсирующий клубок.Двое, кто любят щемяще,                                                  это две сироты,ткнувшиеся по-щенячьи                                           в звездный подол красоты.Это читатели кожи,                                          это лингвисты глаз.Для понимания дрожи                                         разве им нужен подсказ?Простыни, смятые ими,                                          им драгоценней знамен.Вышептанное имя  —                                      выше великих имен.Это опасное дело.                                      Заговор, и большой.Это восстание тела                                        против разлуки с душой.Это неподконтрольно.                                            Это как две страны,слившиеся добровольно                                                 без объявленья войны.С гаденькими глазами                                              ждет, ухмыляясь, толпаскорого наказанья,                                   ибо любовь слепа.Но стоило ли венчаться,                                             если бы я и тывдруг излечились от счастья                                                           всевидящей слепоты?Мир, где излишне брезгливо                                                           осмеяна слепота,может погибнуть от взрыва,                                                       воскреснуть — от шепота.

В АМЕРИКАНСКОМ ГОСПИТАЛЕ

Вот когда я смерти испугался,позабыв, что должен мир спасти,когда сняли с моей шеи галстукруки негритянки-медсестры.

И когда я с жалобным намекомвзглядом показал на туалет,шприц ее был тверд, а глаз — наметан:«Кровь — сначала». Вот и весь ответ.

Эта четкость профессионалки,слезы не ронявшей на халат,сразу показали мне, как жалките, кто жалость выпросить хотят.

Но на чем Россия продержалась,что ее спасает и спасло?Христианство наших женщин —жалость, горькое второе ремесло.

Что я вспомнил? Детство, Транссибирку,у плетня частушки допоздна,а в американскую пробиркукровь моя по капле поползла.

Где-то в Оклахоме и Айовенеужели высохнет душакапельками русской моей крови,всосанными в землю США?

Новая Россия сжала с хрустоми людей, и деньги в пятерне.Первый раз в ней нет поэтам русскимместа ни на воле, ни в тюрьме.

На Кавказе вороны жиреют,каркают, проклятые, к беде.Но в России все-таки жалеют,как не могут пожалеть нигде.

Я подростком был в чужой шинели.С жалости учились мы любви —женщин обезмужевших жалели,нас они жалели, как могли.

Пасечница, в страсти простовата,с метками пчелиными на лбу,«Я тебя жалею…» — простонала.Это было: «Я тебя люблю».

Мы в стране, к несчастьям небрезгливой,словно дети жалости, рослипод защитой пьяненькой, слезливойнежной матерщинницы — Руси.

Если застреваю в загранице,слышат, сердце сжалось ли во мне,чуткие российские больницы,нищие, но жалостливые.

Нянечки умеют осторожно,как никто, кормить и умывать.Если жить в России невозможно,то зато в ней лучше умирать.

АМЕРИКАНСКОМУ ДРУГУ