Все реки текут - Нэнси Като

Мистер Гамильтон не любил снимать детей, и Дели оказалась тут незаменимой помощницей. Она усаживала хнычущего малыша на меховой коврик и снимала ему ботиночки. Коврик щекотал детские пальчики, и довольный малыш начинал улыбаться и гукать. Крохотные девчушки с огромными от испуга глазами и огромными бантами на талии стояли на одной ножке, обутой в черный чулок, а Дели держала в своих руках их ладошки. Мальчики в нарядных бриджах и кружевных воротничках, заметив улыбающуюся из-за маминой спины Дели, тоже расплывались в улыбке.

Дели потихоньку училась ретушировать, стараясь, чтобы на портрете как можно меньше были заметны недостатки лица позирующего: убирала веснушки, делала темнее светлые брови, добавляла световые пятна в волосы и зубы.

Мистер Гамильтон, хотя и скупой на похвалы, был очень доволен помощницей. Подумать только: и как он мог терпеть возле себя тупоголового парня, работавшего у него раньше? Никакого сравнения! Однако он старался не перегружать девочку. Хрупкая Дели казалась ему физически слабой, и если он вдруг находил, что она выглядит уставшей и бледнее обычного, он немедленно отправлял ее домой отдыхать. На самом дело бледность кожи была присуща Дели от природы, а то, что казалось усталостью, было всего лишь проявлением скуки. И Дели, получив освобождение от работы, тут же подхватывала этюдник, бежала на природу и рисовала, пока не исчезал с небосклона последний луч света.

Дели принесла новое платье в комнату, где работала, и оставила его лежать в картонной коробке. Убедившись, что посетителей на сегодняшний день больше нет, она поспешно сияла рабочую блузку с высоким воротником, узкую саржевую юбку и скользнула в волны ласкового, струящегося шелка. Мгновение – и девочка преобразилась. Щеткой и гребешком она красиво уложила на лбу несколько вьющихся прядей и, высоко подняв голову, грациозно прошлась по ателье, сопровождаемая мягким шелестом юбок.

Мистер Гамильтон, который в эту минуту передвигал кушетку, остановился и удивленно заморгал. От волнения щеки Дели порозовели, а глаза стали почти черными. Белый лоб, оттененный черными волосами и темными ниточками бровей, казался мраморным.

– Ну и ну, – удивленно протянул мистер Гамильтон. По лицу Дели скользнула торжествующая улыбка.

– Это здесь не понадобится. – Мистер Гамильтон резко отодвинул диван. – Здесь нужна лестница с итальянской балюстрадой. Сейчас что-нибудь придумаем. – На губах его мелькнуло подобие улыбки.

Мистер Гамильтон засуетился, выбирая Дели место у нарисованной лестницы, – в нем проснулся художник. Он принес подушку и, положив ее на пол, пристроил на ней длинный шлейф. Дели молча наблюдала за его приготовлениями. Мистер Гамильтон вернулся к фотоаппарату, заглянул в объектив и вновь вынырнул. Склонив голову на плечо, он присмотрелся к Дели, что-то прикинул.

– Вот в чем дело! Ваши руки, мисс Гордон. Думаю, вам лучше убрать их за спину. Нет, нет, они должны быть видны, вы только слегка соедините их сзади… Так. Хорошо.

Дели смутилась. Кисти рук у нее и вправду великоваты; они всегда на фотографиях выходят некрасивыми.

– Улыбнитесь! Нет, нет, не так широко, лишь намек на улыбку. Прекрасно. Задержитесь в таком положения.

Образ, удержанный в мимолетном мгновении, переместился на чувствительную пластину.

В своей рабочей комнате Дели, не снимая платья, достала со дна картонной коробки две картины – холст, натянутый на рамку, и прикрепленную к дощечке акварель. На холсте была изображена панорама города, увиденная Дели с дальнего берега; среди деревьев хорошо просматривались церковные шпили и водонапорные башни.

– Отлично, просто замечательно, – воскликнул мистер Гамильтон. – Надо будет сделать снимок в таком ракурсе. Отличная открытка может получиться. Гм-м. Это все ваши работы? Слов нет, хороши.

Он взял акварель, на котором был изображен ялик, застывший среди красных эвкалиптов. В зеленой воде хорошо просматривалось его отражение.

Дели воспользовалась моментом и, прижав к себе холст, умоляюще посмотрела на фотографа.

– Мистер Гамильтон, я вас очень прошу. Позвольте мне два раза в неделю ходить в Художественную школу искусств на занятия по пейзажу.

– Ну уж! Еще немножко и вы выскочите замуж, милая девушка, заведете детей и думать забудете про такую чепуху.

Если молодые люди в наши дни не круглые идиоты, вы в девушках долго не задержитесь. Гм, сколько раз в неделю вы сказали?

– Всего два, мистер Гамильтон. Вторник и четверг, с трех часов. Если хотите, я буду возвращаться сюда после занятий и работать ночью.

В нежно-голубом платье и с дрожащими от возбуждения губами Дели была просто очаровательна.

– Нет, по ночам я вам работать не позволю. Лучше утром приходите пораньше. Будь по-вашему. Только не вздумайте писать портреты – оставите меня без работы.

Дважды в неделю занятия класса живописи проходили на природе. Молодые художники брали с собой из школы мольберты, раскладные стульчики, этюдники, и, найдя интересную композицию или неожиданный ракурс, принимались рисовать. Но такие занятия, хотя и очень приятные, имели свои трудности, начиная с зудящих комаров, которые садились на свежие краски, и кончая таящими опасность тигровыми змеями и разъяренными быками.

Директор школы Дэниель Уайз был искренне влюблен в пейзаж. На природе он становился необыкновенно разговорчивым и откровенным. Прохаживаясь за спинами рисующих студентов в старой бархатной куртке, заляпанной красками так, словно об нее вытирали кисти, он готов был часами рассказывать о своей студенческой жизни в Мельбурне и поселках художников в Данденонге.

Он был дружен с Томом Робертсом. Прихватив в свою компанию «того самого башковитого паренька» – Артура Стритона, они поселились на холмах близ Хайдельберга в хижине, которая смотрела на бассейн Ярра.

– Уж больше десяти лет прошло, золотые были денечки, – он со вздохом взъерошивал седеющую бороду и застывал, устремив в пространство взгляд своих немного навыкате глаз. – Разве забудешь эти холмы, покрытые выжженной солнцем травой? – продолжал он. – А горы, которые тянутся далеко на северо-восток? Там на всем почать уединенности и загадочности… Славное, замечательное было время!

В эту минуту глаза его обычно увлажнялись и студенты, зная об этом, старались не смотреть на него. Оба друга его юности посвятили себя искусству; он же рано обзавелся семьей и вынужден был прозябать в провинциальном городишке, пробуждая в молодежи художественное чутье и обучая мастерству живописца, в то время как его собственное чутье и мастерство постепенно все больше становились достоянием прошлого.