Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

Потом они оба от души посмеялись. Викторас снял форменную фуражку, надел ее на голову нового знакомого, отошел на несколько шагов, словно художник, оценивающий свою работу, и добавил:

— Обнимемся, или какого черта? — Они похлопали друг друга по спине, и Моцкус пошутил: — Ты хорошенько порасспрашивай, не заглядывал ли, случаем, твой отец к моей маме?

Бутвилас рассмеялся:

— Я — в маму… Наверно, это уж грех вашего папаши. Но если серьезно — не так часто встречаешься в жизни с самим собой.

— Это прекрасно.

— А может, и не очень… Люди говорят: когда рождаются двое похожих мальчиков, где-то начинается война. Словом, одному заранее бесплатно заказывается царствие небесное.

— Меня это не касается, я молнией меченный, а ты не болтай — еще болезнь на себя накличешь.

— Я не болтаю, только в каком-то романе читал о том, что случилось, когда у французского короля родились близнецы, похожие друг на дружку как две капли воды.

— Мы не короли, нам и под одной фуражкой места хватит.

— Может быть, но как тесно стало людям на нашей землице.

Потом они подружились. Напалис Бутвилас работал председателем волостного Совета. Он был старательный, хороший парень, только не хватало грамоты: не успел, война помешала. Но сообразительности у него было достаточно. Он отпустил такие же, как у Виктораса, пшеничные, просвечивающие усы, стал носить офицерскую фуражку, завел себе трубку и даже немножко научился жемайтийскому диалекту.

— Зачем все это? — не понимал его Викторас.

— Хочу судьбу обмануть, чтобы она не разобралась, кто из нас меченый, а кто — нет, — пошутил тот, но Моцкус снова не понял его.

— Кончай ты с этой своей судьбой, богомолки ее выдумали.

— Неужели хочешь, чтоб я тебе, как девке, сказал: люблю, вот и подражаю.

«Любил… По-своему. Как странно иногда мужчина любит мужчину, — подумал Викторас, вспомнив товарища. — Он — меня, я — его, но оба мы пугались этого слова, боялись этого чувства, мол, не по-мужски, смешно. Теперь я люблю Саулюса и скрываю. Видишь ли, несерьезно: директор института любит шофера. Человек еще набит разными глупостями. Пока он молод, пока умеет и может любить — стыдится своего чувства, и только когда покатится под горку, все становится проще. Когда один за другим выпадают зубы, когда их заменяет металл, когда появляются боль и морщины, когда начинает дряхлеть тело, тогда, кажется, любил бы да любил, лишь бы и тебя любили. В почтенном возрасте только мысли и опыт гонят человека вперед, а тело уже сопротивляется этому. И только мозг, только он бодрствует с рождения и до смерти, накапливает всяческую информацию, именуемую памятью. Ведь памятью живо и наше прошлое, и настоящее, и будущее, ибо там, где перестает пульсировать живая человеческая мысль, начинается, как говорит поэт, медленное умирание».

Напалис тоже писал стихи. Оба они тогда были молодые, по-юношески озорные, немного скучали по обыкновенному, не связанному ни с каким риском приключению, скучали по женской ласке. Напалис лишь однажды видел свою нареченную. Потанцевал, проводил и всю дорогу собирался поцеловать, но у калитки развернулся и пошел домой, решив, что комсомольцы так не поступают. Поэтому и возникло у него странное желание испытать бдительность своей избранницы. Однажды, поменявшись одеждой, Напалис и Викторас постучались в дверь библиотеки, где работала Дануте.

Она приняла их, скрыв удивление, угостила и, не зная, как вести себя, осторожно спросила:

— Значит, брат из армии пришел?

— Притащился, — едва сдерживая смех, ответил Викторас. — Теперь мне из-за его погон житья нет: куда ни пойдем, все девки только на него и пялятся… Хоть плачь.

Дануте придвинулась к Моцкусу, прильнула к нему, давая понять, что для нее военные — тьфу, ничто, а выпив рюмочку, совсем осмелела:

— Для меня эти погоны — пустое место… — И целый вечер сидела, уставившись на Моцкуса, накладывала ему в тарелку кусочки повкуснее; запустив патефон, приглашала на танец, заранее предупреждая хмурого Бутвиласа, что это «белый танец».

Вначале Наполеонас еще пытался шутить, но потом раскис и наконец не выдержал: расстроившись, поднялся из-за стола и тихо ушел домой. Викторас догнал его и, схватив за плечо, потребовал объяснений:

— Что я тебе сделал?

— Если она тебе нравится, я мешать не стану, — упавшим голосом сказал Бутвилас.

— Нравится! — ответил Викторас. — А тебе?

— Если тебе нравится, то мне уже не может нравиться. — И пошутил сквозь слезы: — Видно, придется нам двойняшек поискать.

— А это ты видел? — Моцкус поднес к его носу кулак. — Иди и сейчас же извинись.

— Да удобно ли?

— Потом поздно будет.

— Тогда давай переоденемся… Ведь она не любит военных.

— Не согласен: набедокурил как задрипанный гусар, вот теперь и расхлебывай сам, пока она кочергу в руки не взяла.

Когда они вернулись, Напалис снова замолчал, будто ему рот зашили, а Моцкус тоже ждал и не вмешивался. Спасла их сама Дана:

— Ну, поигрались, и хватит. Тебе, Напалюкас, униформа не идет.

Бутвилас выпучил глаза:

— Но ведь ты…

— Все я да я… А ты зачем дразнишься?

И они танцевали до самого утра, пока сонный Викторас, насилуя патефон, не сорвал пружину.

— Викторас, ты для меня больше чем брат, — по пути домой заявил Напалис, но Моцкус промолчал.

Зато сколько было разговоров и шуток на свадьбе! Председатель волостного Совета Наполеонас Бутвилас сам поставил печать на временные удостоверения, сам себя «расписал» и, принимая гостей, угощал их ячменным пивом собственного изготовления.

Когда Моцкуса ранило в руку и он с пулеметом на шее вывалился из лодки, Напалис бросился вслед за ним и сам чуть не захлебнулся, пока вытаскивал Виктораса на берег.

— Мы так не договаривались, — шутил он, выкручивая одежду, — это единственное место, откуда даже счастливчики не возвращаются.

Викторас сидел как пьяный, он еще не пришел в себя после шока и не понимал, почему он мокрый, почему его ноги лежат в воде, почему перед ним прыгает этот голый человек и почему, когда вокруг гремят выстрелы, он играет с ним будто с маленьким? И лишь когда приятель, покончив со своей одеждой, взялся за его руку, Моцкус стал морщиться от невыносимой боли. Эта пронизывающая боль, при воспоминании о которой и теперь заныли зубы, и помогла ему воскресить подробности несчастья.

— Ты говорил правду, Напалис: слишком тесно на нашей землице двум одинаковым людям, но разным — тем более. Спасибо, что вытащил.

— А если бы не вытащил? — Глаза Напалиса смеялись.

— Другой бы вытащил.

— Да стоит ли обманывать себя? Ведь других рядом не было.

— Тогда ты еще раз прав: где-нибудь из-за нас уже вспыхнула война.

— И ты нисколько не волнуешься, не боишься, не переживаешь?

— Из-за чего? — удивился Моцкус.

— Из-за того, что случилось, — поразился Бутвилас.

— А какой толк? Слава богу, что этим все кончилось.

— С таким характером можно еще сто лет воевать, — вдруг переменился в лице Напалис. — А я ненавижу эту дрянь, меня от нее не только мутит… Будь моя воля, всех вояк в Сахару выслал бы, заставил бы воду горстями носить и песок поливать, а тут ради тебя самому черту в пасть полез.

— Раз уж полез, то не попрекай.

— Я не потому. Глядя на тебя, и я постепенно становлюсь таким же янычаром.

— Ну, знаешь ли…

— Помолчи! — Только окрик Напалиса помог Моцкусу понять, что он был на волоске от гибели. Был человек, и нет его: ни тебе мучиться, ни размышлять, ни чувствовать… Воды озера еще долго обмывали бы его косточки, а в ветреный день что-нибудь да выкатили бы на берег. Вот тогда Моцкус и дал себе клятву: хватит! Если уж живешь на земле, надо какой-то след на ней оставить.

— Не сердись так, — успокаивал он Напалиса, — а я даже благодарен судьбе за то, что хоть чем-то могу быть похож на тебя…

Вошел Алексас.

— Я готов, — сказал он.

Они сели в машину и уехали.

— Теперь я слушаю тебя, — напомнил приятель.

— Короче говоря, я сделал аварию, и по моей вине пострадал человек. А если у тебя достаточно терпения, выслушай мою историю. Он мне почти сын. Его отца застрелили возле самого дома, когда он шел по ржаному полю. Пока мы прибежали, его жена чуть не сошла с ума, а к вечеру еще и разродилась… Я перепугался, послал за доктором, но старый народный защитник пристыдил меня:

«Лишить человека жизни очень легко: прицелился, нажал на курок… Но помочь ему явиться на свет — тут великое страдание и терпение требуется. Привыкай, лейтенант, неужели всю жизнь только и будешь пулять вокруг себя?..»

Я уже ненавидел свою работу, поэтому и рассердился:

«Тогда почему вы, такие набожные, такие святоши, в отряд залезли? — спросил я. — Может, пули, выпущенные вами, ячменным зерном в пашню падают или, как пчелы, мед несут?»