Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

— Я вижу, ты уже обо всем жалеешь. Не надо. Если я — причина этих бед, оставь меня, Викторас, я не стану сердиться. Хоть на время, пока все утрясется.

— Нет, я не сделаю этого, пусть меня даже к стенке ставят. Я не хуже тебя знаю, что такое долг. Кроме того, капитулировать перед Мариной — значит расписаться под ее жалобами, стать тряпкой, крепостным, послушным рабом и уже никогда не подняться выше рядовой шестерки. Я так не могу. Надо ждать.

— Чего? Чуда?

— Не знаю.

— Ведь самое страшное — ничего не делать и ждать.

— Не совсем. У меня есть ты, — он обнял ее и поцеловал.

От этого ненужного, казенного, жалкого поцелуя Бируте стало неловко.

— Но я не институт, — довольно сердито сказала она.

— А почему же нет? Целая академия. Но и здесь, малышка, надо ждать. Сколько еще?

— Совсем немного.

Через некоторое время ее навестил Милюкас. Он зарегистрировал все частные поездки Виктораса на казенной машине, подсчитал общий километраж и даже оценил его по существующей таксе — десять копеек за километр. Он долго расспрашивал о лекарствах, которые привозил ей Моцкус. Словом, он знал все о их жизни.

— Поговорите с товарищем Моцкусом, — ответила она. — Я ничего не знаю.

— Да, — промычал Милюкас, — но эти лекарства, которые Моцкус привозит вам, строго запрещено продавать без рецепта с печатью. Среди них есть даже ядовитые.

— Каждое лекарство — яд, — ответила Бируте. — И если он по моей просьбе помогает людям, что в этом плохого?

— Да, — продолжал мычать он, — но закон есть закон. Вы не отрицаете?

— Чего?

— Что он привозил вам такие лекарства?

— Я уже сказала. — Почувствовав какой-то подвох, Бируте испугалась и стала оправдываться: — Разве это противозаконно?

— А вдруг случится какое-нибудь несчастье? Скажем, отравление или даже смерть?

— Но эти лекарства выписывают врачи, только достать их трудно.

— Да, — он постучал карандашом, — но разве вы всегда раздаете их по рецептам?

— Если болезнь точно определена, если лекарства помогают… тогда к чему эти формальности?

— А если эти лекарства случайно попадут в руки здоровому человеку?

Она только после этого вопроса поняла, в чем ее подозревают, поэтому покраснела до корней волос, перепугалась и лишь спустя несколько мгновений, с трудом совладав с собой, спросила:

— Товарищ Милюкас, как вам не стыдно!

— Таковы мои обязанности, поэтому я и должен был спросить. Спасибо. — Сложив бумаги в планшетку, он пошел к Стасису.

И снова тишина, и снова поездки Марины, и снова беда Виктораса.

— Она уничтожила меня, — еще не переступив порог, сказал он.

— Но ты еще жив!

— Эта змея сожгла мою докторскую диссертацию. — Он выглядел, будто его приговорили к расстрелу: почерневший, немытый, взлохмаченный, в полуразвязанном, со съехавшим вниз узлом галстуке. — Дай мне холодной воды, — долго пил, а потом упал на диван и закрыл глаза.

— Не может быть.

— Не может, но это правда.

— Голову-то не сожгла. — Бируте еще пыталась утешить его. — Ведь ты все помнишь. Наверняка сохранились какие-то пометки, черновики…

Он ничего не ответил, и Бируте поняла, что Викторас сломился. Теперь он был страшно похож на нее, когда она, завернувшись в одеяло, пряталась по ночам в кустах и не знала, откуда ждать помощи. Моцкус уже был не Моцкус. И хуже того — он уже не принадлежал ей. Боясь сказать что-нибудь не так, она тихо вышла из комнаты, а когда вернулась, он все еще сидел с закрытыми глазами. Услышав ее шаги, он тут же заговорил о Марине:

— Есть женщины, которые любят мужа, но до тех пор не могут успокоиться, пока не завладеют его душой, а Марине даже этого мало: она стремится любой ценой уподобить меня себе. Слабая, она страшно хочет управлять и властвовать. Она может спокойно жить с человеком, только прибрав его к рукам, словно вещь. Днями напролет она может говорить о том, чем она набила холодильник, где достала тряпки, которые не попадаются ни в одном магазине, и не понимает, что все ее богатство — не цель, а только банальное средство чего-нибудь добиться в жизни. Она боится идеалов, поэтому и стремится заключить душу мужа в омерзительную, провонявшую стряпней золотую клетку… И если ты, потеряв терпение, хоть раз уступишь ей, тогда держись — для нее и этого будет слишком мало. Ее надо превозносить, обожествлять, но обязательно в доступной ей форме, иначе и тут она не обойдется без подозрений, без насилия, без цепей…

— Хватит! — испугалась Бируте. — Перестань! Ты бог знает до чего договоришься.

— Нет, малышка, Марина убеждена, что таких типов, которых она не понимает, надо уничтожать физически, надо три раза в день кормить их крысиным ядом и не давать воды, чтобы они не поганили воздух. Она думала, что и я, обжегшись, стану так же обращаться с другими, но я не средневековый инквизитор. Придет время, и она будет локти кусать, если поймет свою низость… И тогда наступит мой час, час моей мести, час, к которому я шел всю жизнь…

Своей пассивностью, своей вялостью Викторас все больше отталкивал Бируте. Ей уже в тот день все было ясно, но она все равно любила его и, страшно разволновавшись, сказала:

— Если нет другого выхода, тогда я им стану.

— Кем ты станешь? — Он все еще разговаривал с закрытыми глазами.

— Инквизитором.

Испугавшись, Викторас порывисто вскочил, подбежал и уставился на нее.

— И ты смогла бы?

— Ради тебя?.. Да! А ты ради меня?

— С… с ума сошла!

— А он — мог бы.

— Кто он?

— Стасис.

— Не болтай чепухи! — Он опустил руки и только теперь понял всю серьезность положения. — Ну и публика! Один другого лучше… — Вдруг спохватился, что сравнил Бируте с женой, со Стасисом, с Милюкасом, и еще больше испугался: — Малышка, побойся ты бога! За кого ты меня принимаешь? На фронте и я не раз… Но теперь?.. И вообще: я запрещаю тебе говорить об этом!

Бируте ничего не слышала, только все время повторяла про себя: «Ну и публика!.. Один другого лучше… Публика… Один другого… Куча… Помойная яма… Я — публика, они — публика, публика — все, но только не он… — В это время под сердцем снова зашевелился ребенок. — И он, еще не родившийся, — публика?!»

— Уходи, — сказала она Викторасу.

— Вот еще! — Он даже вскочил от удивления, но, увидев ее плотно сжатые губы и грозный взгляд, извинился: — Прости.

— Уходи, Викторас, и не возвращайся скоро. — Она еще оставила ему возможность исправиться.

— Ты с ума сошла! Что ты делаешь?

Она заставила себя улыбнуться ему, подошла, взяла за плечи, подтолкнула к двери и чуть веселее добавила:

— И без диссертации не возвращайся.

— А как с ним?

— Справлюсь. Сможешь навестить.

— Фу, — он вытер испарину со лба. — Ну и напугала! Ты на самом деле умеешь читать чужие мысли. Я тоже решил без победы сюда не возвращаться.

— Неправда, ты хотел закончить все это иначе…

Он побледнел и плотно сжал губы. Постоял, потом повернулся и, забыв шляпу и плащ, ушел.

Как только он уехал, Бируте сразу пошла к Стасису. Тот, увидев ее, сгреб в ящик какие-то бумаги и встал, заслоняя собой письменный стол.

— Что ты тут пописываешь? — Она, наверно, выглядела очень плохо, потому что, посмотрев на нее, Стасис стал пятиться. — Я тебя спрашиваю: что тут пишешь?

— Ничего особенного… разную ерунду…

Она шагнула к столу, оттолкнула Стасиса и, вытащив бумаги, пробежала глазами.

— Значит, я хочу отравить тебя? — нисколько не удивилась она.

— Нет, не ты… Это я сам.

— Кто научил тебя этому?

— Она… Марина, Моцкувене.

— Иди! — Она толкнула его к двери. — Иди, говорю! — И когда он пришел в ее комнату, показала на аптечку: — Которые взял?

Он дрожащим пальцем ткнул в бутылочку:

— Эти.

— Ну, чего ждешь? Бери еще!

Он взял.

— А теперь — жри. Жри, говорю!

— Бируте, ведь они ядовитые…

— Знаю. — Она сняла со стены ружье и, даже не проверив, заряжено оно или нет, направила на Стасиса. — Ведь ты уже написал и бутылочку приложил, что я тебе этой дряни по приказу Моцкуса в борщ налила… Ну!

Он быстро отвинтил крышку, зажмурился и вдруг выпил залпом.

— А теперь иди и напиши, что никого не винишь, что все сделал сам, убедившись в бессмысленности своей жизни. — Она смела в ведро лекарства, которые привозил Викторас, истолкла прикладом ружья, вынесла на двор и выбросила в помойную яму.

Когда Стасис вернулся с запиской, она прочла ее и, сложив, сунула за вырез платья, а потом спокойно спросила:

— Теперь скажи: почему ты так сделал?

— Письмо я еще не отправил. Я все сомневался, хотел идти к тебе, но ты сама…

— Ты скоро умрешь, поэтому не запирайся: почему ты так поступил?

— Сам не знаю… Очень уж обидно было. Болезнь меня разума лишила. Раньше я бы не стал так… Сама знаешь!..