Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг

в котором рассказал о своем путешествии, о создавшемся положении; в правдивых, живых красках я обрисовал ей страдания, которые я испытывал, будучи вдали от нее: ведь для юных влюбленных день разлуки – это целый век, потерянный для любви! Я вложил это письмо в другое, адресованное Филиппо, который, как я указывал, взял на себя посредничество в нашей переписке. Я получил от него ответ, полный дружеских чувств и симпатии, от Бианки – слова уверений в преданности и любви. Недели шли за неделями, месяц за месяцем, не внося в мое положение никакой перемены. Огонек жизни, готовый, когда я впервые увидел отца, вот-вот угаснуть, продолжал тлеть по-прежнему, и не замечалось, чтобы он хоть сколько-нибудь померк. Я ухаживал за отцом внимательно, преданно и – позволяю себе сказать – терпеливо. Я знал, что лишь его смерть возвратит мне свободу, но никогда, ни одного мгновения, я не желал, чтобы она ускорила свой приход. Я был счастлив, что могу хоть чем-нибудь искупить свое былое неповиновение, и, лишенный с раннего детства семейных привязанностей, всем сердцем тянулся к отцу, который, сделавшись стар и беспомощен, искал во мне утешения.

Моя страсть к Бианке, обостряемая разлукой, день ото дня становилась все пламеннее и пламеннее; из-за постоянного размышления все об одном и том же она все глубже и глубже укоренялась во мне.

Я не приобрел ни новых друзей, ни новых знакомств, я не искал удовольствий Неаполя, которые были доступны мне благодаря моему богатству и титулу. Я находил усладу в своем собственном сердце, которое, сосредоточившись на немногих предметах, пылало самой пламенной страстью. Сидеть возле отца, исполнять его желания и в тиши комнаты думать о Бианке – вот в чем состояли мои занятия. Порою я брался за кисть и находил развлечение, рисуя все тот же образ, непрестанно витавший в моем воображении. Я воссоздал на холсте ее улыбки и взгляды, почему-либо запечатлевшиеся в моем сердце. Я показывал свои работы отцу в надежде пробудить интерес хотя бы к тени моей любви, но он настолько ослабел разумом, что ни на что, кроме совершенно ребяческих замечаний, не был способен. Письма Бианки служили для меня также источником одинокого наслаждения. Эти письма, правда, становились все реже и реже, но они по-прежнему были полны уверений в неизменной любви. Они не дышали той искренней и целомудренной горячностью, с какою она выражалась в наших беседах, но я считал, что это происходит вследствие затруднения, которое нередко испытывают неопытные умы, когда им приходится доверять свои мысли бумаге. Филиппо убеждал меня в ее верности и постоянстве. И тот и другая горько сетовали на нашу продолжающуюся разлуку, хотя и отдавали должное сыновней почтительности, удерживавшей меня подле отца.

Так протекло около двух лет моей затянувшейся ссылки. Они показались мне целою вечностью. Полагаю, что при горячности и стремительности моего характера я едва ли вынес бы столь продолжительную разлуку, если бы не был безгранично уверен, что верность Бианки равна моей собственной. В конце концов, отец мой скончался. Жизнь отлетела от него почти неприметно. В немом горе стоял я возле его постели и наблюдал предсмертные судороги. Задыхаясь, он благословил меня несколько раз подряд – потом он замолчал – навсегда. Увы! Как ужасно обернулось это благословение!

Отдав подобающие почести его останкам и похоронив его в нашем фамильном склепе, я поспешно уладил дела, устроив все так, чтобы иметь возможность управлять ими на расстоянии, и с бьющимся сердцем взошел на корабль, отплывающий в Геную.

Наше путешествие протекало благополучно. Какое счастье охватило меня, когда впервые, на рассвете, я увидел темные вершины Апеннин, вздымающиеся над горизонтом, как облака! Свежий летний бриз нес нас по длинным зыбким волнам, катившимся в направлении Генуи. Понемногу, точно по воле волшебника, из серебряной пучины поднялись берега Сестри. Я видел линию деревень и дворцов, которыми было усеяно все побережье. Мой взор снова и снова возвращался к хорошо знакомым местам, и, в конце концов, сначала смутно, потом все явственнее и явственнее я увидел виллу, где жила Бианка. Это было простое пятнышко, но оно ярко светилось издалека, оно было полярной звездой моего сердца.

И опять на протяжении долгого летнего дня я, не отрываясь смотрел на это далекое пятнышко, но как различны чувства при расставании и возвращении! Оно становилось все больше и больше, между тем как тогда оно неизменно уменьшалось. Мне казалось, что вместе с ним расширяется и мое сердце. Я смотрел на виллу в подзорную трубу. Моему взору постепенно открывалась одна деталь за другою. Веранда главной гостиной, где я впервые встретился с Бианкой, терраса, где мы так часто проводили восхитительные летние вечера, тент над окном ее комнаты; мне чудилось даже, будто я вижу ее, мою Бианку. О, если бы она знала, что ее возлюбленный находится на том самом корабле, парус которого белеет на солнечной поверхности моря! По мере того, как мы приближались, меня охватывало все большее нетерпение; я не мог отделаться от мысли, что судно не двигается, а лениво качается на волнах; я был бы рад броситься в воду и добраться вплавь до обетованного берега.

Между тем, вечерние тени мало-помалу заволокли побережье; внезапно, во всей своей красоте, взошла полная, сияющая луна и залила мягким и нежным светом, который так обожают влюбленные, романтические берега Сестри. Моя душа купалась в волнах невыразимой нежности и любви. Я мечтал об ожидающих меня божественных вечерах, о том, как вместе с Бианкой мы снова будем гулять при свете этой благословенной луны.

Когда мы вошли в гавань, была уже поздняя ночь, и только ранним утром, пройдя через все формальности, связанные с высадкой на берег, я вскочил в седло и помчался на виллу. Пока я скакал вокруг скалистого мыса, на котором воздвигнут маяк, пока смотрел на открывающийся передо мной берег Сестри, в моей груди внезапно зашевелились тысячи беспокойств и сомнений. Есть нечто страшное в возвращении к тем, кто нам дорог и нами любим, ибо мы пребываем в неведении, не произошли ли за время, что мы отсутствовали, какие-нибудь несчастья и перемены. Я дрожал от охватившей меня тревоги и нетерпения. Я пришпорил коня и заставил его нестись с удвоенной быстротой; он покрылся пеною, когда мы оба, задыхаясь, достигли ворот, за которыми начинались примыкающие к вилле владения. Я оставил коня у сторожки и решил пройти остальной путь пешком, чтобы успокоиться перед предстоящим свиданием. Я бранил себя за то, что позволил сомнениям так легко овладеть моею душой, но я